Праздник осла

1

Но на этом месте молебна не мог Заратустра больше сдерживать себя, сам закричал И-А ещё громче, чем осёл, и бросился в середину своих обезумевших гостей. «Что делаете вы здесь, вы, человеческие дети? — воскликнул он, поднимая молящихся с земли. — Горе, если бы вас увидел кто-нибудь другой, а не Заратустра: всякий подумал бы, что вы с вашей новой верою стали худшими из богохульников или самыми неразумными из всех старых баб! И ты сам, ты, старый папа, как миришься ты с самим собою, что в таком образе молишься ослу здесь, как Богу?» — «О Заратустра, — отвечал папа, — прости мне, но в вопросах Бога я просвещённее тебя! Так лучше. Лучше молиться Богу в этом образе, чем без всякого образа. Поразмысли об этом изречении, мой высокий друг — и ты скоро убедишься, что в этом изречении скрывается мудрость. Тот, кто говорил «Бог есть дух», — тот делал до сих пор на земле величайший шаг к безверию: такие слова на земле не легко исправлять! Моё старое сердце бьётся и трепещет от того, что ещё есть на земле чему молиться. Прости это, о Заратустра, старому благочестивому сердцу папы!» — — «И ты, — сказал Заратустра страннику и тени, — ты называешь и мнишь себя свободным духом? И совершаешь здесь подобные идолослужения и обманы? Худшим, поистине, занимаешься ты здесь делом, чем у своих скверных, смуглых девушек, ты, новый верующий и хитрец!» «Довольно скверно, — отвечал странник и тень, — ты прав; но что же делать! Старый Бог ещё жив, о Заратустра, что бы ты ни говорил. Самый безобразный человек виноват во всём: он опять воскресил его. И хотя он говорит, что он его некогда убил, — смерть у богов всегда есть только предрассудок». — «И ты, — сказал Заратустра, — ты, злой старый чародей, что наделал ты! Кто же в этот свободный век будет впредь тебе верить, если ты веришь в подобных богов-ослов? То, что ты делал, было глупостью; как мог ты, хитрый, делать такую глупость!» «О Заратустра, — отвечал хитрый чародей, — ты прав, это была глупость, — она достаточно дорого обошлась мне». — «И даже ты, — сказал Заратустра совестливому духом, — подумай же и приложи палец к своему носу! Разве здесь нет ничего противного твоей совести? Не слишком ли чист дух твой для этих молений и для фимиама этих святош?» «Есть нечто, — отвечал совестливый духом и приложил палец к носу, — есть нечто в этом зрелище, что даже приятно моей совести. Быть может, я не имею права верить в Бога; но несомненно, что Бог в этом образе кажется мне ещё наиболее достойным веры. Бог должен быть вечным, по свидетельству самых благочестивых: у кого так много времени, тот не спешит. Так долго и так глупо, как только возможно; с этим можно, однако, идти очень далеко. И у кого слишком много духа, тот может сам заразиться глупостью и безумством. Подумай о себе самом, о Заратустра! Ты сам — поистине — даже ты мог бы от избытка мудрости сделаться ослом. Не идёт ли и совершенный мудрец охотно по самым кривым путям? Как доказывает очевидность, о Заратустра, — твоя очевидность!» — «И ты сам наконец, — сказал Заратустра и обратился к самому безобразному человеку, всё ещё лежавшему на земле и протягивавшему руку к ослу (ибо он поил его вином). — Скажи, ты, неизречённый, что ты сделал! Ты кажешься мне преображённым, твой взор горит, плащ возвышенного облекает безобразие твоё, — что делал ты? Правду ли говорят они, что ты опять воскресил его? И к чему? Разве он не был с полным основанием убит? Ты сам кажешься мне воскрешенным — что делал ты? что ниспровергал ты? В чём убеждал ты себя? Говори, ты, неизречённый!» «О Заратустра, — отвечал самый безобразный человек, — ты — плут! Жив ли он ещё, или воскрес, или окончательно умер, — кто из нас двоих знает это лучше? Я спрашиваю тебя. Одно только знаю я — от тебя самого однажды научился я этому, о Заратустра: кто хочет окончательно убить, тот смеётся. «Убивают не гневом, а смехом» — так говорил ты однажды. О Заратустра, ты, скрывающийся, ты, разрушитель без гнева, ты, опасный святой, ты — плут!»

2

Но тут случилось, что Заратустра, удивлённый этими плутовскими ответами, бросился ко входу в пещеру свою и, обращаясь ко всем своим гостям, крикнул громким голосом: «О, все вы хитрые проныры и скоморохи! Что притворяетесь и скрываетесь вы предо мной! Как трепетало сердце каждого из нас от радости и злобы, что вы наконец опять стали, как дети, благочестивы, — — что вы наконец опять поступали, как поступают дети, именно молились, складывали крестом руки и говорили «Боже милостивый!» Но теперь предоставьте мне эту детскую комнату, мою собственную пещеру, где сегодня было столько ребячества. Остудите на воздухе ваш горячий детский задор и биение ваших сердец! Конечно: если не будете вы как дети, то не войдёте вы в это Небесное Царство». (И Заратустра показал рукою наверх.) «Но мы и не хотим вовсе войти в Небесное Царство: мужами стали мы — и потому хотим мы царства земного». И ещё раз начал говорить Заратустра: «О мои новые друзья, — говорил он, — вы, странные, вы, высшие люди, как нравитесь вы мне теперь, — — с тех пор как стали вы опять весёлыми! Поистине, вы все расцвели: мне кажется, что таким цветам, как вы, нужны новые праздники, — какая-нибудь маленькая смелая чепуха, какое-нибудь богослужение и праздник осла, какой-нибудь старый весёлый дурень — Заратустра, вихрь, который дыханием своим надувает вам души. Не забывайте этой ночи и этого праздника осла, вы, высшие люди! Это изобрели вы у меня, это принимаю я, как доброе знамение, — нечто подобное изобретают только выздоравливающие! И если будете вы вновь праздновать этот праздник осла, делайте это из любви к себе, делайте также из любви ко мне: и в моё воспоминанье!» Так говорил Заратустра.

Песнь опьянения

1

Но тем временем они вышли один за другим на чистый воздух, в прохладную задумчивую ночь; Заратустра же вёл за руку самого безобразного человека, чтобы показать ему свой ночной мир, большую круглую луну и серебряные водопады у пещеры своей. И вот наконец они стояли безмолвно все вместе; это были старые люди, но сердца их утешились, исполнились решимости, и дивились они про себя, что им так хорошо было на земле; а тайна ночи всё глубже проникала в сердца их. И снова думал Заратустра про себя: «О, как нравятся мне теперь эти высшие люди!», но он не сказал этого, ибо чтил счастье их и молчание их. — И тогда случилось то, что было самого изумительного в тот долгий изумительный день: самый безобразный человек во второй, и последний, раз принялся пыхтеть и клокотать, но когда он добрался до слов, то из уст его вдруг отчётливо и чисто вылетел вопрос — хороший, глубокий, ясно поставленный вопрос, от которого у всех слышавших его шевельнулось сердце в груди. «Вы все, друзья мои, что теперь у вас на сердце? — спросил самый безобразный человек. — Ради этого дня — я впервые доволен, что жил всю свою жизнь. И засвидетельствовать столь многое — это для меня ещё недостаточно. Стоит жить на земле: один день, один праздник, проведённый с Заратустрой, научил меня любить землю. «Так это была жизнь? — скажу я смерти. — Ну что ж! Ещё раз!» Друзья мои, что теперь у вас на сердце? Не скажете ли вы смерти, подобно мне: так это была — жизнь? Ну что ж, ради Заратустры — ещё раз!» — Так говорил самый безобразный человек; но было уже близко к полуночи. И как вы думаете, что случилось тогда? Как только высшие люди услыхали его вопрос, они вдруг сознали превращение своё и выздоровление своё и кому обязаны они всем этим, — тогда они бросились к Заратустре, исполненные признательности, уважения и любви, целуя ему руки, и, смотря по настроению каждого, одни смеялись, другие плакали. Старый же прорицатель плясал от удовольствия; и если, как думают многие повествователи, он был тогда пьян от сладкого вина, то, несомненно, он был ещё более пьян от сладости жизни; и он отрёкся от всякой усталости. Некоторые даже рассказывают, что тогда плясал и осёл: ибо не напрасно самый безобразный человек напоил его вином. Это было так, может быть, и иначе; и если действительно осёл не плясал в тот вечер, всё-таки случились тогда ещё более великие и диковинные вещи, чем танец осла. Одним словом, как гласит поговорка Заратустры: «ну так что же!»

2

Заратустра же, пока это происходило с самым безобразным человеком, стоял как опьянённый: его взор потух, его язык заплетался, его ноги дрожали. И кто сумел бы отгадать, какие мысли бежали тогда по душе Заратустры? Но видно было, что дух его отступил от него, бежал впереди и находился где-то в широкой дали, блуждая, как сказано в писании, «над высокой скалой, между двух морей, между прошедшим и будущим, как тяжёлая туча». Но мало-помалу, пока высшие люди поддерживали его, немного пришёл он в себя и отстранил рукою толпу озабоченных почитателей; однако он не говорил. Но вдруг повернул он быстро голову, ибо казалось, что он услышал что-то; тогда приложил он палец к губам и сказал: «Идём!» И тотчас водворилась тишина и тайна вокруг него; а из глубины медленно доносился звук колокола. Заратустра прислушивался к нему, также как и высшие люди; потом он вторично приложил палец к губам и опять сказал: «Идём! Идём! Полночь приближается!» — и голос его изменился. Но он всё ещё не трогался с места — тогда водворилась ещё большая тишина и ещё большая тайна, и весь мир прислушивался, даже осёл и почётные звери Заратустры, орёл и змея, а также пещера Заратустры, большая холодная луна и даже сама ночь. Заратустра же в третий раз приложил палец к губам и сказал: — Идём! Идём! Идём! Начнём теперь странствовать! Час настал! Начнём странствовать ночью!

3

Полночь приближается, о высшие люди, — и вот скажу я вам нечто на ухо, как этот старый колокол говорит мне на ухо, — — с такой же таинственностью, с таким же ужасом, с такой же сердечностью, с какой говорит ко мне этот полночный колокол, переживший больше, чем человек: — уже отсчитавший болезненные удары сердца ваших отцов, — ах! ах! как она вздыхает! как она смеётся во сне! старая, глубокая, глубокая полночь! Тише! Тише! Слышится многое, что не смеет днём говорить о себе; но теперь, когда воздух чист, когда стихает шум сердец ваших, — — теперь говорится оно, теперь слышится, теперь крадётся оно в ночные бодрствующие души: ах! ах! как она вздыхает! как она смеётся во сне! — разве не слышишь ты, с какой таинственностью, с каким ужасом, с какой сердечностью говорит к тебе старая, глубокая, глубокая полночь? О, внемли, друг!

4

Горе мне! Куда девалось время? Не опустился ли я в глубокие родники? Мир спит — Ах! Ах! Пёс воет, луна сияет. Я предпочитаю умереть, умереть, чем сказать вам, о чём сейчас думает моё полночное сердце. Вот я уже умер. Свершилось. Паук, зачем ткёшь ты паутину вокруг меня? Ты хочешь крови? Ах! Ах! Роса падает, час приближается — — час, когда знобит меня и я мёрзну, час, который спрашивает, неустанно спрашивает: «у кого достаточно мужества для этого? — кому быть господином земли? Кто скажет: так должны вы течь, вы, большие и малые реки!» — час приближается: о человек, о высший человек, внемли! эта речь для тонких ушей, для твоих ушей — что полночь тихо скажет вдруг?

5

Меня уносит, душа моя танцует. Ежедневный труд! Ежедневный труд! Кому быть господином земли? Месяц холоден, ветер молчит. Ах! Ах! Летали ли вы уже достаточно высоко? Вы плясали: но ноги ещё не крылья. О добрые плясуны, теперь всякая радость миновала: вино прокисло, все кубки разбились, могилы заговорили. Вы летали недостаточно высоко — теперь заговорили могилы: «Спасите же мёртвых! Почему длится так долго ночь? Не опьяняет ли нас луна?» О высшие люди, спасите же могилы, воскресите трупы! Ах, почему гложет ещё червь? Приближается, приближается час, — — колокол глухо звучит, сердце ещё хрипит, червь ещё гложет, червь сердца. Ах! Ах! Мир — так глубок!

6

Сладкозвучная лира! Сладкозвучная лира! Я люблю звук твоих струн, этот опьянённый квакающий звук! — как медленно, как издалека доносится до меня твой звук, издалека, с прудов любви! Ты, старый колокол, ты, сладкозвучная лира! Все скорби разрывали сердце тебе, скорбь отца, скорбь дедов, скорбь прадедов; речь твоя стала зрелой, — — зрелой, подобно золотой осени и полдню, подобно моему сердцу отшельника, — теперь говоришь ты: мир сам созрел, лоза зарумянилась, — теперь хочет он умереть, умереть от счастья. О высшие люди, чувствуете ли вы запах? Тайно поднимается запах, — благоухание, запах вечности, запах золотистого вина, потемневшего и блаженно-красного от старого счастья, — от опьянелого счастья смерти, от счастья полуночи, которое поёт: мир — так глубок, как день помыслить бы не смог!

7

Оставь меня! Оставь меня! Я слишком чист для тебя. Не дотрагивайся до меня! Разве мой мир сейчас не стал совершенным? Моя кожа слишком чиста для твоих рук. Оставь меня, ты, глупый, бестолковый, душный день! Разве полночь не светлее? Самые чистые должны быть господами земли, самые непознанные, самые сильные, души полночные, которые светлее и глубже всякого дня. О день, ты ощупью идёшь за мной? Ты протягиваешь руки за моим счастьем? Для тебя я богат, одинокий, для тебя я клад и сокровищница? О мир, ты хочешь меня? Разве для тебя я от мира? Разве я набожен? Разве я божествен? Но день и мир, вы слишком грубы, — имейте более ловкие руки, прострите их к более глубокому счастью, к более глубокому несчастью, прострите их к какому-нибудь Богу, но не простирайте их ко мне, — — моё несчастье, моё счастье глубоки, ты, дивный день, но всё же я не Бог и не ад Божий: мир — это скорбь до всех глубин.

8

Скорбь Бога глубже, о дивный мир! Простри руки к скорби Бога, а не ко мне! Что я! Опьянённая сладкозвучная лира, — полночная лира, звук колокола, которого никто не понимает, но который должен говорить перед глухими, о высшие люди! Ибо вы не понимаете меня! Свершилось! Свершилось! О юность! О полдень! О послеполудень! Теперь наступил вечер, и ночь, и полночь, — пёс воет, ветер, — — разве ветер не пёс? Он визжит, он тявкает, он воет. Ах! Ах! Как она вздыхает, как она смеётся, как она хрипит и охает, эта полночь! Как она сейчас трезво говорит, эта пьяная мечтательница! Она, должно быть, перепила своё опьянение? она стала чересчур бодрой? она снова пережёвывает? — свою скорбь пережёвывает она во сне, старая, глубокая полночь, и ещё больше свою радость. Ибо это радость, когда уже скорбь глубока: но радость глубже бьёт ключом.

9

Ты, виноградная лоза! За что хвалишь ты меня! Ведь я срезал тебя! Я жесток, ты истекаешь кровью: для чего воздаёшь ты хвалу моей опьянённой жестокости? «Что стало совершенным, всё зрелое хочет умереть!» — так говоришь ты. Благословен, да будет благословен нож виноградаря! Но всё незрелое хочет жить: о горе! Скорбь шепчет: «Сгинь! Исчезни, ты, скорбь!» Но всё, что страдает, хочет жить, чтобы стать зрелым, радостным и полным желаний, — полным желаний далёкого, более высокого, более светлого. «Я хочу наследников, — так говорит всё, что страдает, — я хочу детей, я не хочу себя». — Радость же не хочет ни наследников, ни детей, — радость хочет себя самоё, хочет вечности, хочет возвращения, хочет, чтобы всё было вечным. Скорбь говорит: «Разбейся, истекай кровью, сердце! Двигайтесь, ноги! Крылья, летите! Вдаль! Вверх! Скорбь!» Ну что ж! Да будет! О моё старое сердце! Скорбь шепчет: сгинь!

10

О высшие люди? Что теперь у вас на сердце? Прорицатель ли я? Сновидец? Опьянённый? Толкователь снов? Полночный колокол? Капля росы? Испарение и благоухание вечности? Разве вы не слышите? Разве вы не чувствуете? Мой мир сейчас стал совершенным, полночь — тот же полдень. — Скорбь также радость, проклятие тоже благословение, ночь тоже солнце, — уходите! или вы научитесь: мудрец тот же безумец. Утверждали ли вы когда-либо радость? О друзья мои, тогда утверждали вы также и всякую скорбь. Всё сцеплено, всё спутано, всё влюблено одно в другое, — — хотели ли вы когда-либо дважды пережить мгновение, говорили ли вы когда-нибудь: «Ты нравишься мне, счастье! миг! мгновенье!» Так хотели вы, чтобы всё вернулось! — всё сызнова, всё вечно, всё сцеплено, всё спутано, всё влюблено одно в другое, о, так любили вы мир, — — вы, вечные, любите его вечно и во все времена; и говорите также к скорби: сгинь, но вернись назад! А радость рвётся — в отчий дом!

11

Всякая радость хочет вечности всех вещей, хочет мёду, хочет дрожжей, хочет опьянённой полуночи, хочет могил, хочет слёз утешения на могилах, хочет золотой вечерней зари — — чего только не хочет радость! она более жаждущая, более сердечная, более алчущая, более ужасная, более таинственная, чем всякая скорбь, она хочет себя; она впивается в себя, воля кольца борется в ней, — — она хочет любви, она хочет ненависти, она чрезмерно богата, она дарит, отвергает, просит, как милостыни, чтобы кто-нибудь взял её, благодарит берущего, она хотела бы, чтобы её ненавидели, — — так богата радость, что она жаждет скорби, зла, ненависти, позора, уродства, мира, ибо этот мир, о, вы, конечно, знаете его! О высшие люди, по вас томится радость, необузданная, блаженная, — по скорби вашей, вы, неудачники! По всему неудавшемуся томится всякая вечная радость. Ибо всякая радость хочет себя самоё, вот почему хочет она также сердечной муки! О счастье, о скорбь! О сердце, разбейся! Высшие люди, научитесь же, радость хочет вечности, — радость хочет вечности всех вещей, она рвётся в свой кровный, вековечный дом!

12

Научились ли вы теперь песне моей? Угадали ли вы, чего хочет она? Ну что ж! Да будет! О высшие люди, так спойте же мне теперь все вместе песню мою! Спойте мне теперь сами ту песню, имя которой — «Ещё раз», а смысл — «во веки веков, — спойте же все вместе, о высшие люди, песнь Заратустры!

О, внемли, друг! Что полночь тихо скажет вдруг? «Глубокий сон сморил меня, — Из сна теперь очнулась я: Мир — так глубок, Как день помыслить бы не смог. Мир — это скорбь до всех глубин, — Но радость глубже бьёт ключом: Скорбь шепчет: сгинь! А радость рвётся в отчий дом, — В свой кровный, вековечный дом!»