Тень

Но едва убежал добровольный нищий и Заратустра остался опять один с собою, как услыхал он позади себя новый голос, взывавший: «Стой, Заратустра! Подожди же меня! Ведь это я, о Заратустра, я, тень твоя!» Но Заратустра не остановился, ибо внезапная досада овладела им, что так тесно стало в горах у него. «Куда же девалось уединение моё? — говорил он. — Поистине, это становится слишком много для меня; эти горы кишат людьми, царство моё уже не от мира сего, мне нужны новые горы. Моя тень зовёт меня? Что мне до тени моей! Пусть бежит себе за мною! я — убегу от неё». Так говорил Заратустра в сердце своём и бежал дальше. Но тот, кто был позади его, следовал за ним: так что образовалось трое бегущих один за другим — впереди бежал добровольный нищий, потом Заратустра, и позади всех тень его. Но недолго бежали они так, ибо Заратустра скоро опомнился от своего неразумия и сразу стряхнул с себя всякую досаду и всякое отвращение. «Как! — говорил он. — Разве самые смешные вещи с давних пор не случались с нами, старыми отшельниками и святыми? Поистине, безумие моё сильно выросло в горах! И вот теперь слышу я, как шесть старых дурацких ног топочут одна за другой! Но разве Заратустра имеет право бояться какой-нибудь тени? И наконец, мне кажется, что ноги её длиннее моих». Так говорил Заратустра, смеясь глазами и всем нутром своим; он остановился и быстро обернулся назад, так что чуть было не опрокинул на землю тень, которая преследовала его: так близко следовала она по пятам его и так слаба была она. Ибо, когда он измерил её глазами, испугался он, как перед внезапным призраком: так худ, чёрен, измождён и призрачен был этот преследователь. «Кто ты? — спросил Заратустра грубо. — Что делаешь ты здесь? И почему называешь ты себя моей тенью? Ты не нравишься мне». «Прости меня, — отвечала тень, — что это я; и если я тебе не нравлюсь, ну что ж! о Заратустра, я хвалю тебя и твой хороший вкус. Я — странник, который уже много ходил по пятам твоим; вечно в дороге, но без цели и даже без родины; так что мне, поистине, немногого недостаёт до вечного жида, разве только что не вечен я и не жид. Как? Неужели должна я всегда быть в пути? Увлекаемой и гонимой каждым ветром? О земля, ты стала для меня слишком круглой! На всякой поверхности побывала я уже; как усталая пыль, спала я на зеркалах и оконных стёклах: всё берёт от меня, но ничто не даёт, я становлюсь тощей — почти похожу я на тень. Но за тобой, о Заратустра, я следовала и преследовала тебя дольше всего, и, если я и пряталась от тебя, всё-таки я была твоей верной тенью: где бы ни сел ты, садилась и я. С тобой обошла я самые далёкие, самые холодные миры, как призрак, который охоч бегать зимою по крышам и по снегу. Вместе с тобою стремилась я ко всему запретному, самому дурному и дальнему: и если что-нибудь во мне может быть названо добродетелью, так это то, что не боялась я никакого запрета. Вместе с тобою разбила я всё, что когда-либо чтило сердце моё, все пограничные столбы и всех идолов опрокинула я, за самыми опасными желаниями гонялась я, — поистине, по всем преступлениям однажды прошлась я. Вместе с тобою разучилась я вере в слова, ценности и великие имена. Когда чёрт меняет кожу, не отпадает ли тогда также и имя его? Ибо имя есть только кожа. И сам чёрт, быть может, — только кожа. «Нет истины, всё позволено» — так убеждала я себя. В самые холодные воды погружалась я сердцем и головою. Ах, как часто стояла я поэтому нагая и красная, как рак! Ах, куда девалось всё доброе, и весь стыд, и вся вера в добрых! Ах, куда девалась та изолгавшаяся невинность, которой некогда обладала я, невинность добрых и их благородной лжи! Слишком часто, поистине, следовала я по пятам за истиной: и она давала мне пинка. Много раз думала я, что лгу, и только тогда прикасалась я — к истине. Слишком многое прояснилось для меня: теперь оно уже не касается меня. Уже ничто не живо, что я люблю, — как могла бы я ещё любить самое себя? «Жить, как мне нравится, или вовсе не жить» — так хочу я, так хочет даже святой. Но, увы! есть ли ещё для меня — радость? Есть ли ещё у меня — цель? Пристань, куда бежит парус мой? Попутный ветер? Ах, только тот, кто знает, куда он едет, знает также, какой ветер ему по пути. Что ещё осталось мне? Усталое, дерзкое сердце; беспокойная воля; крылья негодные, чтобы летать; разбитый хребет. А это искание своего дома: о Заратустра, ты ведь знаешь, это искание было взысканием моим, оно пожирает меня. «Где — дом мой?» Я спрашиваю о нём, ищу и искала его и нигде не нашла. О вечное везде, о вечное нигде, о вечное — напрасно!»

Так говорила тень, и лицо Заратустры вытягивалось при словах её. «Да, ты — моя тень, — сказал он наконец с грустью. — И не малая опасность грозит тебе, ты, вольнодумец и странник! Плохой день был у меня: смотри, как бы не наступил ещё худший вечер! Таким беспокойным, как ты, может наконец даже тюрьма показаться блаженством. Видела ли ты когда-нибудь, как спят заключённые преступники? Они спят спокойно, они наслаждаются впервые своей безопасностью. Берегись, чтобы тебя наконец не уловила в сети какая-нибудь узкая вера, какое-нибудь жестокое, суровое заблуждение! Ибо теперь соблазняет и искушает тебя всё узкое и твёрдое. Ты утратила цель; увы, как прошутишь и как утешишь ты эту утрату? Вместе с ней ты — потеряла и дорогу! Бедный, блуждающий мечтатель, уставший мотылёк! не хочешь ли ты на этот вечер иметь пристанище и отдых? Так иди вверх в пещеру мою! Эта дорога ведёт к пещере моей. А теперь я скорее убегу от тебя. Уже ложится как бы тень на меня. Я побегу один, чтобы опять стало светло вокруг меня. К тому же я ещё долго должен быть весел и на ногах. Вечером же будут у меня — танцы!» — Так говорил Заратустра.

В полдень

— И Заратустра всё бежал, и не находил никого больше. Он был один и продолжал встречать только себя, он наслаждался и упивался своим одиночеством и думал о хороших вещах — целыми часами. В полуденный час, когда солнце стояло прямо над головой Заратустры, проходил он мимо старого дерева, кривого и суковатого, которое было увито обильной любовью виноградной лозы и скрыто от себя самого; с него свешивались путнику пышные жёлтые гроздья. Тогда захотелось ему утолить маленькую жажду и сорвать одну кисть; но едва протянул он к ней руку, как овладело им другое желание, более сильное, — лечь под деревом в самый полдень и уснуть. Так и сделал Заратустра; и лишь только он лёг на землю, среди таинственной тиши пёстрой травы, как забыл он тотчас о своей маленькой жажде и заснул. Ибо, как гласит поговорка Заратустры: одно бывает необходимее другого. Только глаза его оставались открытыми: ибо они не могли досыта насмотреться и насладиться деревом и любовью к нему виноградной лозы. Но, засыпая, так говорил Заратустра в сердце своём: «Тише! Тише! Не стал ли мир совершенен? Что же, однако, происходит со мной? Как лёгкий ветерок невидимо танцует по гладкому морю, лёгкий, как перышко, так — сон танцует на мне. Глаз не смыкает он мне, душу оставляет он бодрствовать. Лёгок он, поистине! лёгок, как пёрышко. Он убеждает меня, я не знаю, как? он дотрагивается внутри меня ласкающей рукою, он принуждает меня. Да, он принуждает мою душу потягиваться — — какой она становится длинной и усталой, моя странная душа! Неужели вечер седьмого дня пришёлся для неё как раз в полдень! Уж не блуждала ли она слишком долго, блаженная, среди добрых и зрелых вещей? Долго потягивается она, — всё больше и больше! она лежит тихо, странная душа моя. Слишком уж много доброго вкусила она; эта золотая печаль гнетёт её, она сковывает уста. — Как корабль, зашедший в самую тихую пристань свою, — теперь опирается он на землю, усталый от долгих странствий и неведомых морей. Разве земля не надёжнее? Когда такой корабль пристаёт к берегу, жмётся к нему — тогда достаточно, чтобы паук протянул от земли к нему паутину свою. В более крепкой верёвке нет надобности. Как такой усталый корабль в тихой пристани, так отдыхаю и я теперь близко к земле, преданный, доверчивый, ожидающий, привязанный к ней тончайшими нитями. О счастье! О счастье! Не хочешь ли ты запеть, о душа моя? Ты лежишь в траве. Но теперь таинственный, торжественный час, когда ни один пастух не играет на свирели своей. Берегись! Жаркий полдень спит на нивах. Не пой! Тише! Мир совершенен. Не пой, ты, полевая птичка, о душа моя! Не шепчи даже! Смотри — кругом тишина! старый полдень спит, он шевелит губами: не пьёт ли он сейчас каплю счастья — — старую, потемневшую каплю золотого счастья, золотого вина? Счастье пробегает по нему, его счастье смеётся. Так — смеётся Бог. Тише! — — «Для счастья, как мало надо для счастья!» — так говорил я когда-то и считал себя мудрым. Но это была хула, этому научился я теперь. Мудрые дурни говорят лучше. Ибо всё самое малое, самое тихое, самое лёгкое, шорох ящерицы, дуновение, мгновение, миг — малое, вот что составляет качество лучшего счастья. Тише! — Что случилось со мною: слушай! Не улетело ли время? Не падаю ли я? Не упал ли я — слушай! — в колодец вечности? — Что происходит со мною? Тише! Меня кольнуло — о, горе! — в сердце? В самое сердце! О, разбейся, разбейся, сердце, после такого счастья, после такого укола! — Как? Не стал ли мир сейчас совершенен? Круглым и зрелым? О золотой круглый зрак — куда летит он? Разве я бегу за ним! Тише! Тише» ( — тут Заратустра потянулся и почувствовал, что спит). «Вставай, ты, сонливец! — говорил он самому себе. — Ты, спящий в полдень! Ну, вставайте, вы, старые ноги! Уже пора, давно пора, ещё добрый конец пути остался вам. — Теперь вы выспались, долго ли спали вы? Половину вечности? Ну, вставай теперь, моё старое сердце! Много ли нужно тебе времени после такого сна — чтобы проснуться?» (Но тут он снова заснул, а душа его противилась, защищалась и опять легла) — «Оставь же меня! Тише! Не стал ли мир сейчас совершенен? О золотой круглый шар!» — «Вставай, — говорил Заратустра, — ты, маленькая воровка, тунеядка! Как? Всё ещё потягиваться, зевать, вздыхать и падать в глубокие колодцы? Кто же ты, о душа моя!» (и тут испугался он, ибо солнечный луч упал с неба на лицо ему). «О небо надо мной, — сказал он, вздыхая, и сел, — ты глядишь на меня? Ты слушаешь странную душу мою? Когда выпьешь ты эту каплю росы, упавшую на всё земное, — когда выпьешь ты эту странную душу, — — когда, о родник вечности! ты, радостная, ужасающая полуденная бездна! когда обратно втянешь ты в себя мою душу?» Так говорил Заратустра и поднялся с ложа своего у дерева, как бы после странного опьянения; а солнце всё ещё стояло прямо над головою его. Из этого вполне можно было заключить, что Заратустра в тот раз спал недолго.