Русским это непонятно. Поскольку с их точки зрения душа человека открыта, то ее состояние не может не быть отражено на лице; искренность – одно из главных положительных качеств человеческой личности. С другой стороны, внутреннее состояние человека не может быть постоянно безоблачным, время от времени оно отягощено проблемами и переживаниями, и состояние озабоченности, говоря простым языком, должно быть написано у искреннего человека на лице. Значит человек, который всегда, во всех случаях, независимо от ситуации улыбается, по мнению русских, либо неискренен, либо идиот.

Следует еще раз подчеркнуть, что в обществах восточной культуры индивидуальность у людей выражена не менее, а может быть, более ярко, поскольку не стеснена рамками узкой замкнутости, но упомянутая грань, отделяющая личное «я» от социальной среды, как бы размыта, прозрачна. Пределы души, как например, в нашей национальной традиции, раздвинуты до границ социальной среды, которая чаще всего предстает в виде общины.

Именно этим община (у нас в последнее историческое время она может приобретать форму трудового коллектива) отличается от аналогичного западного социального образования, чаще всего именуемого понятием «команда». В команде индивидуальная замкнутость не нарушается, члены ее объединены только в рамках решения деловой задачи. В общине же душа человека предполагает открытость, и даже не интегрированность, а некую совместную жизнь.

Два важных следствия вытекают из этого основополагающего отличия традиционного для Запада национального духа и, скажем, российского. На Западе равенство понимается как равенство возможностей (то есть только предполагаемое, существующее в известной мере только теоретически) при сложившемся по реализации этих возможностей фактическом неравенстве, при разветвленной градации социального статуса. В России равенство – это то равенство, которое существует между членами одной семьи несмотря на разницу в возрасте, жизненном опыте; то есть это равенство как бы от Бога, оно неизменно и не зависит от реальных жизненных обстоятельств, от возможностей самого индивида. В общине люди равны по отношению к некоей внешней среде, к обществу в целом, то есть в фундаментальных своих правах, но могут быть неравны, в соответствии с заслугами, внутри самой общины. Нагляднее всего это выражается в сущностных отличиях православной и западной (католической и протестантской) религии, что отмечает в цитируемом уже труде К. П. Победоносцев: «Ни в чем так явственно, как в церкви, не ощущается различие между общественным духом и складом англо-саксонского и, например, русского племени. В английской церкви сильнее, чем где-либо, является у русского человека такая мысль: много здесь хорошего, но все-таки – как я рад, что родился и живу в России. У нас в церкви можно забыть обо всех сословных и общественных различиях, отрешиться от мирского положения, слиться совершенно с народным собранием перед лицом Бога. Наша церковь большей частию и создана на всенародные деньги, так что рубль от гроша различить невозможно; во всяком случае, церковь наша есть всенародное дело и всенародное достояние. Оттого она всем нам вдвое дороже, что, входя в нее, последний нищий чувствует совершенно так же, как и первый вельможа, что это – его церковь. Церковь – единственное место (какое счастье, что у нас есть такое место!), где последнего бедняка в рубище никто не спросит: зачем ты пришел сюда и кто ты такой? – где богатый не может сказать бедному: твое место не возле меня, а сзади».4

Делая скидку на некоторую идеализацию отношений, допущенную К. П. Победоносцевым по понятным и объяснимым причинам, мы естественно должны признать, что реально российского общество было не совсем таким, как оно рисуется обер-прокурору святейшего Синода, или может быть даже совсем не таким. Но только и пресловутое равенство возможностей, лежащее в основании американского представления о свободе, в реальной жизни тоже не так уж безусловно. Победоносцев ведь говорит об идеале, в котором отражена сущность, и если мы хотим говорить о сути национального духа, то должны заранее представлять, что в реальной жизни эта суть может быть растворена во множестве частностей и редко встречаться в чистом, так сказать, виде.

Таким образом, главное отличие западного человека от нашего – в том, что его жизнь «внутри себя» и его социальная роль четко разграничиваются, причем основное противоречие индивидуализированного западного общества – это противоречие между многообразием и неповторимостью личностных характеристик индивидов и типизированностью, стандартностью социальных ролей. Только на протяжении последнего времени, скажем, полувека, это противоречие находило выражение в различных антиконформистских социальных движениях – битников, хиппи и т.д.

Благодаря тому, что в российском национальном характере внутренняя жизнь души как бы совпадает с его социальной ролью (этим «как бы» мы определяем, что полного совпадения все же нет), в российском общественном сознании упомянутое противоречие имеет свою специфику. Общество постоянно находится в сомнении относительно пределов своего вмешательства во внутреннюю жизнь индивида, оно никак не может определиться, где заканчивается личное и начинается общественное, до какой степени должна быть ограничена свобода личности общественными, государственными институтами и механизмами. В частности, отсюда – особая роль государства для российского общества, которое на протяжении всей истории частенько стремилось регулировать не только общественную, но и частную жизнь граждан и даже чисто личную жизнь вплоть до интимной, либо шарахалось в противоположную крайность и демонстрировало полную отстраненность при защите прав рядовых граждан. Массу примеров этого можно найти и в ХХ веке.

5.

Начало девяностых годов было ознаменовано, как известно, попытками привить на российской почве западные демократические институты, и в связи с этим предполагалось изменить и роль государства по отношению к своим гражданам, и способы формирования властной элиты. Трансформации подверглись и традиционные общественные институты, такие как средства массовой информации, были предприняты попытки воссоздать по западным образцам новые, не существовавших у нас ранее или хорошо забытые формы – многообразие политических партий и движений и т.д.

Что из этого получилось – предмет долгого и обстоятельного анализа. Однако, уже сейчас можно сделать вывод о главной особенности этих процессов – основанные на традиционном для индивидуализированного общества различении внутренней жизни и социальной роли, эти институты и механизмы были неузнаваемо преобразованы на российской почве.

Одним из первых значимых проявлений этого процесса стал так называемый «феномен Ельцина», который можно считать первой масштабной попыткой применения западной избирательной технологии в российском обществе. Нужно заметить, что избирательные технологии на Западе – лишь небольшая часть общей демократической системы, неотделимая от функционирования демократических институтов. В сущности, их значение сводится к тому, чтобы обеспечить преемственность социальных ролей человека, который предполагает повысить (или подтвердить) свой социальный статус. Например, имеется социальная роль общественного или политического деятеля локального масштаба, исполняющий ее человек хотел бы повысить свой социальный статус до роли национального государственного деятеля, есть технология, в ходе которой избиратели имеют возможность оценить преемственность этих двух ролей, исполненных одним человеком, результат этой оценки выявляется в ходе голосования. Такова сухая и весьма упрощенная схема, но заметим главное – человек в ходе этой оценки рассматривается не столько как личность, сколько как функция; то есть его личностные качества имеют значение лишь в той степени, в какой они соответствуют или не соответствуют социальной роли и тем задачам, которые ему предполагается выполнять.