Если физические или химические законы по своей прочности и достоверности выше сформулированных доныне экономических законов, то это просто потому, что условия, в которых они приме­няются, реализуются в несравненно большем масштабе, и в то же время потому, что, поскольку действие их измеримо, они могут быть посредством дедукции сведены к общим законам математи­ки.

Книс не только преувеличивал последствия релятивизма эконо­мических законов, но и был не прав в тот момент, когда он писал, адресуя своим предшественникам упрек в непризнании их. Это за­мечание мы еще будем иметь случай сделать; оно имеет некоторое значение для истории экономических доктрин. Стюарт Милль, ко­торый к этому моменту уже издал свои "Основания политической экономии", в своей опубликованной в 1842 г. "Логике", многочис­ленные издания которой повторялись до 1853 г., в момент, когда писал Книс, точно определяет характер экономических законов:

"Они, — говорит он, — основаны на предположении определенной совокупности обстоятельств и объясняют, как данная причина дей­ствовала бы среди этих обстоятельств при условии, если бы не бы­ло никаких других обстоятельств, стоящих в связи с данными. Ес­ли предположенные обстоятельства — точная копия обстоятельств с данного существующего общества, то выводы будут правильны для него при условии, если действие этих обстоятельств не моди­фицируется другими, не принятыми в расчет". Поэтому социоло­гия, ветвью которого является, по его мнению, политическая эко­номия, "не может быть знанием положительных предвидении, а только знанием тенденций". Нельзя, пожалуй, яснее выразить всю "относительную" (релятивную) ценность экономических законов.[6]

Как бы ни было, а современные экономисты считали критику экономистов-историков достаточно обоснованной, чтобы зани­маться поисками более точных определений во избежание подо­бных упреков. Между прочим, Маршалл, заимствуя выражение Милля, определяет экономические законы как "объяснение эконо­мических тенденций".

Со своей стороны основатели чистой экономии, метод которых самым определенным образом расходится с методом экономи­стов-историков, приняли те же меры предосторожности. Они оп­ределенно и смело основывают свои выводы на известном чис­ле предварительных гипотез. "Чистая экономия, — говорит Вальрас, — должна позаимствовать у опыта типы обмена, предложения, спроса, капиталов, доходов, услуг производителей, продуктов. Из этих реальных типов она должна абстрактным путем вывести иде­альные типы и размышлять по поводу этих последних, возвраща­ясь к действительности только ради применения их". Например, чистая экономия будет изучать действия конкуренции не в той ее несовершенной форме, в какой она представляется нам в действи­тельности, а в той, в какой она функционирует на гипотетическом рынке, где все договаривающиеся стороны, точно зная свои истин­ные интересы, могут преследовать их вполне свободно и при свете полной гласности; с помощью концепций такого ограниченного поля зрения можно, как через увеличительное стекло, изучить следствия данной гипотезы, которых действительность никогда не представит нам в совершенно чистом виде.

Можно оспаривать преимущества этого метода, но нельзя гово­рить, что его авторы не признают релятивизм выведенных с его помощью экономических законов.

Воздадим должное экономистам-историкам за то, что они отте­нили этот характер экономических законов в то время, когда неко­торые экономисты, казалось, забыли его. Но ныне он, можно ска­зать, пользуется полным признанием у всех. Что касается стремле­ния Книса основать на этом характере абсолютное различие между естественными и экономическими законами, то оно, по-видимому, многими, а может быть, и большинством экономистов не одобря­ется.

2) Второй упрек, адресуемый экономистами-историками пер­вым экономистам, — следующий: узость и недостаточность их пси­хологии. По мнению Адама Смита, Сэя, Рикардо, человек руководствуется исключительно интересом. Они представляют его всецело поглощенным погоней за барышом. Но, говорят экономисты-историки, даже в экономической области интерес далеко не единствен­ный двигатель человека. Здесь, как и в других областях, человек "учиняется самым разнообразным мотивам: честолюбию, страсти к славе, жажде деятельности, чувству долга, милосердия, доброжелательству, любви к ближнему или просто обычаю. "Представлять человека, — говорит Книс, — движимым в своей экономической деятельности повсеместно и неизменно чисто эгоистически­ми двигателями — значит отрицать во всяком предприятии налич­ность всякого лучшего или более возвышенного мотива или утвер­ждать, что у человека имеется целый ряд центров психической де­ятельности, функционирующих независимо один от другого".

Никто не будет отрицать, что классики видели в личном инте­ресе (а не в эгоизме, как говорит Книс, придавая этому выражению худший смысл) основное начало и объяснение экономических яв­лений. Но экономисты-историки, по-видимому, ошибаются в этом случае, придавая своему наблюдению слишком большое значение. Стремясь охватить реальность во всей ее сложности, гоняясь боль­ше за особенным и характерным, чем за общим и универсальным, экономисты-историки забыли, что политическая экономия как на­ука рассматривает экономические явления, взятые ц массе. Класси­ческие экономисты старались изучать общее, а не индивидуальное. Но ~ оставляя в стороне отдельные исключения, которые в некоторых случаях могут быть вызваны личным предрасположением того или другого агента, — разве в экономическом мире наиболее постоянным двигателем деятельности не является именно эго­истическое желание наживы или барыша? Это мнение Вагнера, ко­торый по вопросам метода определенно расходится с историче­ской школой. Он с большой прозорливостью изучал различные двигатели, направляющие человека в его экономической жизни, и сделал вывод, что из всех них "эгоистический" двигатель есть един­ственный действительно прочный и постоянный. "Это обстоятель­ство, — говорит он, — объясняет и оправдывает выбор этого двига­теля в качестве исходного пункта дедуктивного метода в политиче­ской экономии".

В таком случае можно частично согласиться с Книсом. Класси­ческие экономисты не отрицали, как он говорит, а слишком пре­небрегали теми изменениями, которые накладывало на эгоистиче­ское поведение людей влияние других факторов. В этом они иног­да заходили так далеко, что превращали, по-видимому, политиче­скую экономию в простую, как говорит Гильдебранд, "естественную историю эгоизма".[7]

Здесь только мы сделаем то замечание, о котором упоминали немного выше. В то время, когда Книс формулировал свои критические замечания, они уже совершенно не имели никакого значе­ния. В самом деле, Стюарт Милль в своей "Логике" уже более чем за десять лет до того привлек внимание к этому пункту. "Англий­ский экономист, — говорил он, — подобно всем своим соотечест­венникам не знает, что вполне допустимо, что люди, занимающие­ся продажей товаров, заботятся больше о своих удобствах или о своем тщеславии, чем о барыше". Со своей стороны он утверждал, "что в жизни человека нет, может быть, ни одного действия, кото­рое не было бы источником для какого-нибудь непосредственного или отдаленного импульса, не совпадающего с жаждой наживы".