Весьма вероятно, что это лишь приведение в исполнение плана, созданного недели три тому назад; эти произвольные аресты имели целью вызвать ложные слухи об измене и предполагаемых бунтах, распространяемых, чтобы вызвать ярость в народе; чтобы использовать ропот, происходящий от дурных вестей с фронта, приказывали стрелять из пушек и бить в набат, чтобы увеличить тревогу и страхом парализовать несчастных граждан; а в это время банда, набранная из злодеев, идет избивать тех, кого ненависть, месть или угрызения совести предают анафеме и разрушению, но которых не мог уничтожить ни закон, ни правосудие.

Сейчас, вероятно, за полночь, а резня все продолжается! Великий Боже!

3 сентября.

Ужасные действия, начатые вчера после полудня, все еще продолжаются в Аббатстве; они распространились и на тюрьму Ла Форс, и на Консьержери, и на Шателэ, словом, на все парижские тюрьмы, включая сюда и Бисетр, расположенный за милю от города.

Всюду идет непрекращающаяся резня. Народу был дан такой отчет:

"Был организован ужасный заговор, составлен план герцогом Брауншвейгским и некоторыми изменниками из Парижа, согласно которому как только новый набор будет закончен и все мужчины, назначенные на фронт, выедут из Парижа, эти самые изменники, скрывающиеся уже давно под маской патриотизма, станут во главе довольно значительной толпы, рассеянной в данное время по Парижу и его окрестностям, все люди уже давно хотя и никому не известные, оплачиваемые; что эти неведомые предводители во главе неведомой толпы, должны были открыть тюрьмы, вооружить узников, пойти в Тампль, освободить королевскую фамилию и провозгласить короля; а также убить всех патриотов, оставшихся в Париже и возможно большее количество женщин и детей тех, которые пошли сражаться с врагами своей родины".

Вот какую нелепую сказку распространяли в народе, чтобы оправдать избиение в тюрьмах, возбудить чернь к продолжению этой резни и помешать всякому сопротивлению.

Сильное впечатление, произведенного манифестом герцога Брауншвейгского, соединенное с другими причинами тревоги, укрепляет доверие к только что прочитанной басне и допускает избиение.

Кто-то сказал мне сегодня, что "тем мужчинам, которым приходится разлучаться со своими женами и детьми, вполне естественно позаботиться об их безопасности и принять самые сильные меры, чтобы уберечь их от ножа убийц".

Один из моих друзей сказал мне, что, проходя мимо Аббатства, он видел, как убивали некоторых узников: их били сначала по голове, затем прикололи пиками; затем он видел, как много трупов вытащили на улицу и взвалили на телегу. Так как мы были довольно близко от Аббатства, в то время как он мне это рассказывал, то он прибавил, что если я только хочу, то могу туда пойти безбоязненно. Мы вместе пошли на улицу Аббатства и я увидел у дверей около двухсот человек, стоявших в качестве обыкновенных зрителей; но, как только я подошел ближе, я почувствовал такой ужас перед тем зрелищем, свидетелем которого я должен был сделаться, что я тотчас же повернул обратно и покинул эту улицу вместе со многими другими людьми, которые, как мне казалось, разделяли мой ужас.

Но почему, однако, не протестуют против такой жестокости? Где министр юстиции? Почему начальник национальной гвардии не получил указания идти в тюрьмы с вооруженной силой? Почему позволяют этим убийцам продолжать их преступления с уверенностью, какую может иметь лишь исполнитель закона, в то время, когда он карает преступника, которого приговорил суд.

Ужасное избиение узников происходило также и в Ла Форс; кто-то на улице, рассказывая мне подробности, прибавил, что народ все-таки внес известную долю справедливости в свою месть, потому что все арестованные за долги, или же за легкие преступления, были отделены от прочих и пощажены, и что жертвы были только среди изменников и хорошо известных преступников. Бывший со мною мой лакей, слышавший этот разговор, злоречиво вставил свое словечко: "ну, не говорил ли я вам, господин, народ справедлив!" Как раз в этот момент я увидел приближающуюся толпу и узнал, что она несет надетую на пику голову принцессы де Ламбаль, а тело ее волочится по улицам.

Я убежал от этого ужасного зрелища и тотчас же отправился к г. Франсуа, депутату Национального собрания, которого я хорошо знал. Я нашел его очень опечаленным происходящими позорными и варварскими сценами. Я сказал ему, что мы уже заручились паспортами из отдела Quatre-Nations, но что нам дали понять, что нас могут все-таки остановить у заставы. Я известил его, что уже писал по этому поводу министру Ле Брен, но что я был бы очень доволен, если бы он поговорил с ним сам, для того, чтобы я получил приказ, благодаря которому мы бы могли избегнуть всех затруднений, могущих нам представиться либо у парижских застав, либо в других городах по пути нашего следования.

В тот же вечер я разговаривал со многими из находившихся в тюрьме во время убийства г-жи де Ламбаль.

Эта несчастная женщина находилась в постели, когда ей велено было предстать перед чем-то вроде трибунала, заседавшем на дворе тюрьмы и назначенным народом, как ей сказали, для суда над узниками.

Однако лицо, которому было поручено передать ей это известие, сказало ей, что ее предполагают перевести в Аббатство; она ответила, что если ее приговорили к тюремному заключению, то она чувствует себя одинаково хорошо, как в этой, так и во всякой другой тюрьме и что, будучи не совсем здоровой, она бы хотела остаться в постели.

Тогда ей объявили, что она должна немедленно встать, чтобы предстать перед трибуналом. Она попросила людей в форме национальной гвардии, принесших ей это новое известие, выйти, чтобы дать ей возможность одеться, после чего она последует за ними; они вышли и через несколько минут отвели ее к мнимым судьям. Говорят, что эти судьи старались вынудить у нее хоть какое-нибудь признание, которое бы послужило поводом для обвинения королевы, однако эта надежда была обманута; но так как против нее не было никакого определенного обвинения, то ее вернули обратно, как говорят многие, без малейшего намерения со стороны судей убить ее. Весьма вероятно, что если они и отдали приказ об убийстве, то они и не приняли никаких мер, чтобы спасти ее, так как в то время, когда ее повели из тюрьмы в числе других жертв, приговоренных к смерти и приводивших ее в ужас, один из убийц ударил ее по голове, а другой отсек ей саблей голову. Затем несколько убийц, ее окружавших, отнесли ее труп на смежный двор, откуда, после целой массы надругательств, о которых стыд не позволяет писать, кровавая чернь потащила его по улицам. Голова, насаженная на пику, была отнесена в Тампль, с обдуманной заранее целью напугать видом этой ужасной вещи королевскую фамилию, в особенности же королеву. Право, я думаю, что нужно создать какой-нибудь новый язык, чтобы можно было выразить словами столь неслыханное злодеяние.

Однако этот последний поступок настолько утончен, что он не может исходить из кипучей злобы черни; его должны были выдумать те, которые возвели жестокость в систему и специализировались в затрагивании самых чувствительных струн человеческого сердца.