точкой зрения — увидеть страдание и убийство там, где тысячелетняя привычка лишь предчувствует вкусную еду («На лестницах»): Там примус выстроен, как дыба,На нем, от ужаса треща,Чахоточная воет рыбаВ зеленых масляных прыщах.Там трупы вымытых животныхЛежат на противнях холодныхИ чугуны, купели слез,Венчают зла апофеоз. Поэта часто преследует гротескный образ распятой плоти животных. Даже у рыбы — предсмертная тоска и вытянутые в мучении руки («Рыбная лавка»). Даже «Картофелины мечутся в кастрюльке, Головками младенческими шевеля» («Обед»).В «Столбцах», по общему справедливому признанию, Заболоцкий рисует гротески нэпмановского, мещанского быта, торжество грубой материи, отвратительной, самодовольной плоти. И тут его сравнивают с Маяковским, не устававшим в те же годы разоблачать «мурло мещанина» в окружении единственно для него значащего мира удобных и вкусных вещей.Но при этом внимательные исследователи не могли не почувствовать «какой- то недоговоренной до конца мрачной мысли» (А. Турков), имеющей значительно болееобщее, философское значение для поэта. М. Зощенко, к примеру, писал, что в стихах Заболоцкого 20—30-х годов «поражает какая- то мрачная философия и .удивительно нежизнерадостный взгляд на смысл бытия . Кажется, что поэт никак не может примириться с тем, что все смертны, что все, рождаясь, погибают». Эта «мрачная мысль», «мрачная философия» касаются самого порядка вещей в мире.В поэмах «Торжество земледелия», «Безумный волк», «Лодейников», «Деревья» уже указывается созидательный выход из такого порядка, убедительный оптимизм которого не может быть поколеблен скептицизмом в отношении конкретных утопических мечтаний автора. В «Столбцах», как и в стихотворениях начала 30-х годов, собранных позднее самим поэтом в «Смешанные столбцы», Заболоцкий останавливается на том чувстве отчаяния, которое порождает «сама себя жрущая вселенная» (А. Платонов) у человека, когда он всем существом проникается этой истиной на уровне первого, непосредственного, «лирического» ее переживания. Поэт пока наблюдает и изображает, и на этом этапе природная истина в силу своего всеобщего характера кажется безысходной. Какой вопль о всеобщем пожирании, гибели, смерти несется с этих страниц, вопль, который чаще всего оборачивается каким-то балагурством отчаяния, веселеньким абсурдом, вполне соответствующим дурной бесконечности природного «безобразия»! Вот стихотворение «Искушение» (1929) о мертвой деве, разлагающейся в могиле. И течет, течет бедняжкаВ виде маленьких кишок.Где была ее рубашка,Там остался порошок.Изо всех отверстий телаЧервяки глядят несмело,Вроде маленьких малютЖидкость розовую пьют.Была дева — стали щи. Дальше дева прорастет деревцем, а деревце зазвенит ветвями бесконечную песенку, вроде «У попа была собака».Все создания природы, бесчисленные ее твари, за «серийностью» которых поэт умеет разглядеть неповторимую особенность любой из них («Каждый маленький цветочек Машет маленькой рукой»), одаряются смутным ощущением какой-то маеты, даже страдания существования в неуловимых тисках природного закона, в ее «высокой тюрьме». Образ природы как тюрьмы, из которой словно нет исхода, не раз возникает у Заболоцкого: И природа, вмиг наскучив,Как тюрьма, стоит над ним. Нелегкая задача —Разбить синонимы — природа и тюрьма. Именно эту сверхтрудную задачу ставят герои его философских поэм.Заболоцкий неслучайно так упорно останавливается на образах природы- тюрьмы, страдания всей твари в тисках природного закона. Ведь главный, можно сказать, роковой вопрос, который неизбежно возникает по отношению к человеку, дерзающему радикально преобразовывать положение вещей в мире, диктовать ему свой закон — имеем ли мы право? Как человек может отменять столь налаженно-отрегулированный природный порядок бытия, пусть даже — на особенно чувствительный взгляд — в природных жерновах стонут, перемалываясь, человеческие личности, но разве можем мы быть такими эгоистами, ведь целое, изобилие бытия, все эти козявочки,жучки, травки — всё живет, радуется, сияет, бессознательно и безропотно уступая место все новым и новым собратьям, идущим вслед. Вот тут-то Заболоцкий, усматривая в природе «страхом перекошенные лица», «вековечную давильню», как раз и пытается подтвердить знаменательные слова древних о твари, что тоже «стенает и мучается доселе». Естествоиспытатели еще в XIX веке начали доказывать восходящий характер природной эволюции, неуклонно идущую в ней «цефализацию» (возникновение и усложнение сознания, мозга); ученые и философы на их обобщениях стали утверждать человека как разум природы, призванный, исходя из глубочайшего нравственного чувства, определить дальнейшее ее развитие. Именно принятие этих идей, развивавшихся в трудах Н. Ф. Федорова, К. Э. Циолковского, В. И. Вернадского, А. Л. Чижевского, явилось для Заболоцкого фундаментом дерзания на отмену стихийно-природного типа существования. Если человек — вся эта природа, в разум приходящая, ее фокус, в котором присутствует тот же «жучок», но себя сознающий, то тогда человек действительно имеет право, ибо оказывается, что это как бы сам «жучок» так решил.«Торжество земледелия» — идейный итог ранней натурфилософской лирикиЗаболоцкого. «Человек бесклассового общества, который хищническую эксплуатацию заменил всеобщим творческим трудом и плановостью, не может в будущем не распространить этого принципа на свои отношения с порабощенной природой. Настанет время, когда человек — эксплуататор природы превратится в человека — организатора природы» — так поэт позднее объяснял замысел своего произведения. То, что время действия приурочено к коллективизации, которая разворачивалась, когда писалась поэма, не случайно. Социальное переустройство рассматривалось Заболоцким (да и многими пролетарскими поэтами 20-х годов) как начало того радикального преображения всего мира, которое здесь изображено.«Пролог» к поэме открывается зрелищем «страшно дикого» природного «беспорядка». Расхристанная, «беспризорная» природа, конечно, не реалистическое ее изображение, а тот «идейный» ее лик, который соответствует представлению о глубинном законе слепоты, хаоса, смерти, царящей в ней. Так представленная наличная, природная данность — своеобразный философский аргумент поэта, приводящий к дальнейшим выводам о необходимости нового в ней порядка. Природа как будто сама стремится к нему, и человек — как ее сознание — выражает это стремление и осуществляет его. Этому взгляду на природу Заболоцкий остался верен на протяжении всего своего творчества, изменилась лишь художественная форма выражения. В ранний период она — резче, эксцентричнее, в поздний — спокойнее, классически уравновешеннее, но мысль та же. Достаточно вспомнить программное стихотворение «Я не ищу гармонии в природе .» (1947), которым открывался составленный самим Заболоцким после долгого вынужденного перерыва сборник его стихов. И в этот час печальная природаЛежит вокруг, вздыхая тяжело,И не мила ей дикая свобода,Где от добра неотделимо зло. И снится ей блестящий вал турбины,И мерный звук разумного труда,И пенье труб, и за