В рассказах прямо присутствуют каждодневные кошмары сегодняшней России. Лучший хуторской рыбак Чикомасов (рассказ «Чикомасов») соблазнился «пирамидальной» афёрой и заразил сыновей, родных, односельчан. Теперь, когда банки с красивыми «русскими» названиями лопнули, он, мечтавший на шальные деньги преобразить родной хутор- не для себя, для людей, должен от этих самых людей прятаться на другом береги протоки. («Стояло жаркое лето. Месяц прошёл, тянулся другой. Чикомасов всё надеялся: может, забудут. Не забывали. Орали что ни день:-Чикома-а-ас! Чикомаси-и-на!- Чикомасов!») В «Котёнке на крыше» отец семейства от неприглядного безденежья едва не завербовался на чеченскую войну. Беженки из Душанбе, пережившие «грабежи, убийства, слёзы, кровь», отдают шалой попутчице, что готова свою дочь продать в Америку, едва не последние деньги- берут девочку в свою разорённую семью («Продажа»). Горько, страшно, сердце заходится, кулаки сжимаются, а отчаяния нет.

И не в том только дело, что жена из рассказа о котёнке успевает крикнуть ( и ты кричишь вместе с ней): «Не-ет Не поедешь! Нет!»,- а у душанбинских беженок хватило души (и денег) на выкуп. Могло выйти иначе. Екимов знает, что люди- разные. И что по-разному один и тот же человек себя может повести, знает. Никакой «народнической» сусальности в его строгой прозе нет. В Чикомаса вполне могут пальнуть, хотя он в банки никого на аркане не тянул. Бедный безумец пустил машину под лёд после неосторожного словца доброго и рассудительного бригадира Михалыча: «Погань…Топить их надо». И он же, случайно заговорив о том, что далёкая плотина (картинка в старом журнале) может рухнуть, получил в ответ: «Всем им тогда конец… И тем, кто стрелял, и тем, кто не стрелял… И кто резал, и кто посылал их… Никто не спасётся». Вскоре исчез узнавший «свою» плотину безумец. Теперь Михалыч слушает новости. «Слушает и боится. Вот-вот объявят. Не объявляли, слава Богу. Пока…».

А если? Кто виноват будет? Те, кто резал? Обезумивший отец? Михалыч, обранивший слово? Те, с чьих привлекательных слов начинаются гражданские и национально-освободительные войны? И кто повинен в смерти «рыбнадзорников»? И кто будет виноват если пришлёпнут Чикомасова? Магическая власть слова, к сожалению, не выдумка. Как и желание превратить «ничто» в «нечто», поминаемое «умственным» героем Буйды. (Мечты Чикомасова о будущей красоте хутора- язык не поворачивается назвать из «маниловскими»- странно рифмуются с опрокинувшей хуторскую жизнь «новой» и такой знакомой чичиковщиной). И умей мы противостоять этим соблазнам, может, не вгрызались бы писатели так часто в «свои внутренние проблемы».

Есть за что ненавидеть сегодняшний мир и мстить тем, кто сделал его ненавистным. Без апологий возмездию мы не умеем. С плотоядным (и патологически легкомыслием) азартом живописует, к примеру, «справедливое воздаяние» Евгений Богданов. Это сравнение Екимова с Богдановым в данном случае нужно для того, чтобы понять образы героев рассказов Екимова. В финале его «Разборки» (ж-л «Москва» № 3-1996год) исстрадавшийся герой, бывший афганец, заливает дерьмом пирующую новую знать и улетает на верной «Яве». «…Таким его и запомним- распятым на руле стремительно летящего мотоцикла». Фильмец что надо- «настоящая Америка». Как и вся повесть, чётко дублирующая образцы клятого масскульта.

В отличие от Богданова Екимов (вместе с виноватым Михалычем) страшится мести осиротевшего отца. Знает, что она безумна. Уберегает от безумия (и / то есть мести) своего осиротевшего героя Азольский. Уберегает, как помним, мечтой о чуде «второго рождения», созвучия которой слышатся и в тоске по увезённым пасынкам («Продажа»). Это инстинкт сохранения рода- рода человеческого. Инстинкт любви, не отделимый от приятия этого- грешного- мира, от веры. Потому, не забывая о страшном (что никогда у Екимова не становится «страшилкой»), разделяя с писателем его тревогу, печалясь о тех людях, что стали екимовскими персонажами,- помнишь мерное движение машины по льду, тёплые летние вечера, котёнка на крыше, хозяина донских омутов- сома («лобастая голова, усы, глаза маленькие, ни дать ни взять- водяной»), осенние заботы селян, южноамериканские сериалы, которые нужны донским бабам. «Вроде всё нарочное: любовь, измены, радости, беды,- а всё переживаешь и сразу о своём думаешь. И жизнь становится как-то видней, словно со стороны. И оттого- дороже». Вот именно. Любовь к жизни главное в рассказах Екимова. Её-то и помнишь, с нею-то и останешься. После каждого рассказа.

Сквозное чтение Екимова предполагает естественные и радостные паузы между рассказами. Обычно такие интервалы нужны для «продыха», для хоть временного высвобождения из-под давящей власти писателя (к примеру, Фолкнера или Платонова, или- если о современниках- Дмитрия Бакина). Не то у Екимова: писатель совсем не давит, а отложив рассказ, ты словно не оставляешь. Не хочется спешить- хочется остаться в этом доме, оглядеться, обжиться.

При завидной работоспособности Екимов творит всякую свою вещь самодостаточной. При верности донскому краю, писатель не поддался типичному соблазну «йокнапатофизации», конструирования «эпоса в рассказах»: ни сквозных героев, ни общей мифологии, ни акцентированных мотивных перекличек. Его сборники- это не «выстроенные книги», а именно сборники самодостаточных рассказов, ритмично выходящих из-под пера прозаика, верного жанровому императиву: рассказчик не может довольствоваться одиноким шедевром.

Мне приходилось отмечать, сколь чужд нашему писательскому сословию ( важные исключения кроме Екимова- Людмила Петрушевская, Фазиль Искандер, Асар Эппель) этот самый жанровый имперетив. Оппоненты сделали вывод: «заушает» рассказы. Если на то пошло, то в отношении дискуссии согласен с М.Л. Гаспаровым: сперва появились два слова- русское и иностранное- для обозначения одного жанра, а потом пошла теоретико-идеологическая мутотень.

А если без теорий, то проблему рассказа (романа, элегии, трагикомедии и басни) не решить ни порицанием злокознённых критиков, что не туда смотрят, ни астрологическими выкладками о предпочтительности того или иного жанра в конце, начале и середине столетия, тысячелетия или эона. Никто её не решит. Кроме писателей. Таких, как Екимов, который чисто делает чистое дело, не хуже других зная о нынешних бедах, но сердцем чувствуя и каждым рассказом утверждая: конец века- это не конец света.»

НАЧАЛО ТВОРЧЕСКОГО ПУТИ ЕКИМОВА

Борис Екимов родился в Калечевском районе Волгоградской области. Всё детство и юность провёл в деревне, да и по сей день этот отрезок земли остаётся его родиной и отрадой для сердца. В течении первых десяти лет писательской деятельности Екимов опубликовал несколько десятков рассказов, и среди них вдруг резко выделился и заставил заговорить о себе один- «Холюшино подворье» Вокруг него на страницах «Литературного обозрения» даже разгорелся спор. Он засвидетельствовал, что художник избрал многообещающий путь. «Холюшино подворье нуждается в серьёзной писательской поддержке»,- так, адресуясь к Екимову, писал публицист Г. Лисичкин. Екимов не оставил без внимания издания критиков, и первое, что он сделал, откликнувшись на них,- дал новое название столь горячо обсуждавшемуся рассказу. Вместо подчёркнуто объектного- «Холюшино подворье» явилось заглавие откровенно субъективное, как вызов всем оппонентам: «Золотой хозяин».