Если Мане, Дега и Базиль были представителями образованных и богатых буржуазных кругов, то большинство их товарищей было более низкого социального происхождения. Сезанн, несмотря на состояние, сколоченное его отцом, бывшим шапочником, и свои занятия юриспруденцией, любил щеголять грубоватыми манерами и подчеркивать свой южный акцент в противовес более вежливому поведению других. Ему как будто было недостаточным выражать свое презрение к официальному искусству только своими произведениями, он хотел бросить вызов всем своим существом, хотел подчеркнуть свое возмущение. Сезанн был редким гостем в кафе Гербуа, отчасти из-за того, что полгода проводил в своем родном Эксе, отчасти потому, что не питал интереса к дискуссиям и теориям.

Друг Сезанна Золя, напротив, играл важную роль в группе. Золя стал глашатаем группы в прессе и ее ревностным защитником. Однако его близость к группе обусловливалась скорее поисками новых форм выражения, чем подлинным пониманием затронутых художественных проблем. По временам ему не хватало тонкости вкуса и разборчивости, но сердцем он был с теми, кто, несмотря на насмешки толпы, стремился к новому видению. С упорством и энтузиазмом занимался он делом Мане и других, стремясь не пропустить ни одной возможности заявить о своей вере. Моне тоже был охвачен пылом, подобно Золя, но, видимо, не хотел выделяться. Решительное нежелание идти на какой бы то ни было компромисс, свойственное ему с юности, казалось, несколько смягчилось за эти годы, полные тяжких испытаний. Не то чтобы его взгляды переменились или исчезла вера в себя, но сейчас он как-то не испытывал желания обнаруживать свою большую гордость. В конечном счете, какое могло иметь значение то, что он выиграл спор или поразил присутствующих каким-нибудь остроумным замечанием. Единственным интересующим его опытом был опыт, который ему давала работа. Хотя Мане и Дега не уделяли поначалу слишком большого внимания пейзажистам, Моне нуждался в кафе Гербуа для того, чтобы преодолеть чувство полной изолированности, которое иногда подавляло его во время затворничества в деревне. Ему было, несомненно, приятно найти здесь родственные души, сердечных друзей и обрести уверенность в том, что насмешки и отклонения картин бессильны против желания продолжать. Все вместе друзья уже представляли определенное направление и, в конце концов, они не могли не достичь успеха.

Ренуар, подобно Моне, не любил возвышать голос в общих шумных дебатах. Он был самоучкой, в молодости читал все ночи напролет, а позже ревностно изучал старых мастеров в Лувре. Хотя он едва ли мог соревноваться с Мане и Дега, природный живой ум помогал ему схватывать сущность всех обсуждаемых проблем. Он обладал большим чувством юмора, был быстрым, остроумным, не слишком пылким, но убедить его было трудно. Ренуар выказывал решительное отсутствие интереса к серьезным теориям и глубоким размышлениям, они, казалось, раздражали его. Жизнь была превосходна, живопись была ее неотъемлемой частью, а для того чтобы создать произведения искусства, хорошее настроение казалось ему более важным, чем глубокомысленные замечания о прошлом, настоящем и будущем.

Сислей, который во время работы с Ренуаром в лесах Фонтенбло был порывист и полон фантазий и которого Ренуар любил именно за присущее ему неизменно хорошее настроение, видимо, посещал кафе реже других. Врожденная скромность мешала ему проявлять себя в обществе, и в шумной компании его скромность к веселью исчезала.

Совершенно разные и по своему характеру, и по своим концепциям, друзья, встречавшиеся в кафе Гербуа, тем не менее, составляли группу, объединяемую общей ненавистью к официальному искусству и решимостью искать правду, не следую по уже проторенному пути. Но так как чуть ли не каждый искал ее в ином направлении, то совершенно логично было не считать их “школой”, и вместо этого называть “группой Батиньоль”. Это нейтральное название просто подчеркивало их родство, не ограничивая их творческие поиски какой-либо определенной сферой.

Число посетителей этого кафе растет. Конечно оно не доходит до 1000, но их не так уж и мало. Тут Мане и его друзья спорят о живописи, комментируют последние новости. Могла бы возникнуть и существовать эта “банда”, если бы Мане не превратили бы в изгоя? Очень сомнительно. Впрочем, Мане кажется, что в этих дружеских собраниях нет ничего вызывающего. Он нимало не помышляет о мятеже. Его единственная цель - убедить публику, критиков жюри в искренности своих намерений и в серьезности своей работы. Но с точки зрения газет все более чем просто: Мане, тот самый Мане, который спокойно работает в своей мастерской, исподтишка подстрекает всех недовольных. Между тем в кафе Гербуа непрестанно появляются новые лица. Охарактеризованный Золя как наставник грядущего поколения, Мане видит, что войско его сторонников неуклонно растет. Сколько молодых художников домогаются чести быть ему представленными!

Известие о том, что Наполеон III объявил войну Прусии, застало Мане в Сен-Жермене. События развивались стремительно. Ненавистный Мане режим Империи рухнул; 4 сентября 1870 года в Париже была провозглашена республика. Но в это время пруссаки уже вели наступление на столицу Франции. Мане отправил мать и жену в сопровождении Леона Ленхофа на юг, в Олорон-Сант-Мари, а сам остался в городе. Защищать республику было для него столь же естественным, как прежде было естественным находится в оппозиции к Империи. Вместе с Дега Мане записался добровольцем в артиллерию Национальной гвардии. Но военный министр и губернатор Парижа генерал Трошю куда больше опасался революционно настроенных гвардейцев, нежели пруссаков. Силы Национальной гвардии и гарнизона преступно распылялись и подставлялись под удары врага. 28 января 1871 года французское командование

пошло на капитуляцию столицы. 12 февраля 1871 года Мане покинул Париж. Это уже не был прежний Мане с его “Гитарером” или “Уроком музыки”. Он не поддавался никаким влияниям, его индивидуальность четко обозначилась. В нем уже не чувствовалось чужестранного налета – он становился новатором. Это было сразу отмечено, когда в 1872 году в Салоне появился “Бой “Кирседжа” и “Алабамы”. Это море, написанное в такой широкой манере, не имеет ничего общего с условными маринами. Оно вздымается во всем своем угрожающем величии, и усилия людей, затерявшихся в отдалении, кажутся жалкими. Вместе с семьей в первых числах марта Мане перебрался в Аркашон. Там он продолжал писать морские пейзажи: то тревожные и бурные, то тихие, будто утомленные. В Аркашоне Мане узнал о том, что 18 марта в Париже произошла революция, что Центральный комитет Парижской Национальной гвардии стал временным правительством, и что 28 марта была провозглашена Коммуна. Конечно, сам Мане был очень далек от Коммуны, цели которой он попросту не знал. Тем не менее, он приехал в Париж в 20-х числах мая 1871 года и посвятил в том же году две литографии событиям “кровавой недели”: “Гражданская война” и “Расстрел коммунаров”. Лишь к 1872 году Мане оправится от пережитых потрясений. Но, хотя в тот период он написал превосходный, полный смелого артистизма “Портрет Берты Моризо в трауре” и стремительные “Скачки в Булонском лесу”, тем не менее, в Салон отправил более соответствующую тревогам времени картину 1864 года “Бой “Кирседжа” и “Алабамы”. В июле 1872 года Мане обосновался в новой мастерской на улице Санкт-Петербург; в августе ездил в Голландию, где его пленило творчество Франса Хальса. Прерванные войной встречи живописцев - новаторов в кафе Гербуа постепенно возобновились. 1873 год принес Мане впервые за последние 12 лет шумный успех: публика и критика единодушно одобрили картину “За кружкой пива”, изображавшую гравера Белло за столиком в кафе Гербуа. Однако успех был мимолетным. И уже жюри Салона 1874 года отвергает его картину “Бал-маскарад в Опере”, написанную вскоре после разгрома Коммуны, глубоко потрясшего Мане. Кто еще столь негодующе и четко увековечил в живописи “светское” дно версальского Парижа? Зловещая сцена развлекающихся хлыщей в цилиндрах и переряженных кокоток возникает из резких срезов композиции, жестко рассекающей фигуры слева и сверху, из заостренных ритмов и силуэтов, из столкновения темных и светлых, ярко окрашенных и совершенно черных пятен. Кроваво-красный ковер под ногами этой толпы воспринимается многозначительным намеком.