"Я не могу забыть моего посещения его мастерской, — пишет о Пикассо Тугендхольд. — Признаюсь, я увидел там обстановку, довольно неожиданную для живописца: в углу — черные идолы Конго и дагомейские маски, на столе

— бутылки, куски обоев и газет, в качестве natures mortes, по стенам

— странные модели музыкальных инструментов, вырезанные из картона самим Пикассо; на всем отпечаток суровости, и нигде ни одного радующего живописного пятна. И однако, в этом кабинете черной магии чувствовалась атмосфера творчества, труда — хотя бы и заблуждающегося, но серьезного, не знающего меры отдыха в своем пытливом напряжении.

Критик сравнил удачно. "Черная магия", пожалуй, верно передает ощуще­ние холодно-острой, неблагостной отчужденности от мира сего, которое производит "кубизм". И конечно, тут не до смеха. Умственная пытка века отразилась в этой неулыбающейся живописи. Утратив вкус к доверчивому созерцанию творения Божьего, — после скольких столетий веры! — художники обрекли себя на опасные волхвования. Разучившись любить явь, они стали пытать форму с каким-то жестоким, инквизиторским любопытством: резать на части, дробить, вытягивать, распластывать, искажать в кривых зеркалах, выворачи­вать наизнанку, разлагать, обращать в колючие "системы" геометрических фигур и красочных иероглифов.

Все это, разумеется, из соображений эстетических, но результат получился и впрямь очень жуткий . В своем стремлении сделать из импрессионизма искусство "прочное", "музейное", "классическое" Сезанн прибегает к деформации природы. Будучи еще близок к ней (ведь он не работал иначе, как с натуры), он сознательно от нее отступает для . "компо­зиционного преображения". Трудно определить точнее сезанновскую борьбу с данностью природы во имя формальных целей. Здесь срезать, там прибавить, укоротить, сузить, расплющить объем, скривить, сломать, выпрямить линию, поверхность, ракурс, — совершенно независимо от изображения, имея в виду исключительно ту живописную архитектонику равновесия, которой он вос­хищался у Пуссена, — мы знаем, именно этого преображения зрительного "мотива" в "высший порядок" добивался Сезанн с упорством подвижника, хоть и называл живопись "подражанием природе" и объяснял подчас "кривизну" своей формы "недостатком зрения". В действительности дело тут, конечно, не в качестве зрения, а в рассудочном преодолении видимости . правда, ощупью.

Ощупью еще во власти природы, но на путях к ее отрицанию, к самому радикальному их всех когда-либо мерещившихся отрицаний. Не отсюда ли — мученичество Сезанна? Его неудовлетворенность собой, нескончаемое перекраивание обретенных частностей картины и вечные жалобы на неумение "реализовать" кистью то, что представлялось уму как непререка­емый, классический абсолют? В нем боролись живописец пламенного темперамента, не умевший отрешиться от красочных чар "впечатления", возведенного в культ предшественниками-импрессионистами, и теоре­тик-схоласт формальных взаимодействий. Кубисты покончили с этой двойственностью отшельника из Экса. Совершилось то, что я назвал полным отвлечением живописи от природы. В этом процессе сыграл свою роль и антипод Сезанна — Гоген (хотя нынче в передовых кругах принято отвергать безусловно его таитийский урок), и еще несомненнее повлиял Матисс (многим обязанный тому же Гогену). Красочная отвлеченность и орнаментальная деформация Матисса, в угоду плоскостной архитектонике, обращающие его "сумасшедшие" панно в беспредметные арабески, научили молодых художников такой свободе обхождения с формой, после которой сделались логически допустимыми все дальнейшие кубистические опыты. Совершилось не только отвлечение, но и разложение формы. "Мотив" утратил всякую raison d'etre. Элементы, разрозненные функции трехмерной веществен­ности стали переходить с холста на холст без всякого отношения к воспри­ятию действительности, заполняя их "психологическим", более или менее геометризованным узором.

"Магизм" Пикассо углубленно материалистического происхождения. Восприняв уроки Сезанна, Пикассо, будучи прямолинейным и пылким талантом, "отравился" веществом, вернее — одним из атрибутов вещества: пространственностью предметов. После 1907 года, после увлечения плотностью материи и уплотнением формы, после периода фигур-монолитов, "каменных баб", он переходит к форме, окончательно отвлеченной, простран­ственно разложенной, выражающей не предмет, а его плоскую проекцию, "с различных точек зрения", — к форме, напоминающей не то инженерные чертежи, не то и впрямь заклинательные криптограммы "черной магии".

Об одной картине этой эпохи, "Horta de Ebro" (1909), Тугенхольд замеча­ет: "Присмотритесь к его "Фабрике", присмотритесь к этой комбинации геометрических каменных плоскостей с зеркальными гранями. Здесь — начало последнего периода Пикассо, здесь дальнейший вывод из кубизма . Линии стен и крыш "Фабрики" не сходятся по направлению к горизонту, как требовал Сезанн, а расходятся вширь, разбегаются в бесконечность. Здесь уже нет мысленной точки общего схода, нет горизонта, нет оптики человеческого глаза, нет начала и конца, — здесь холод и безумие абсолютного пространства. И даже отсветы зеркальных стен этой "Фабрики" играют бесчисленными повторениями, отражаются в небе, делают "Фабрику" заколдованным лаби­ринтом зеркал, наваждением бреда . Ибо, действительно, можно сойти с ума от этой идеи и соблазна, достойных Ивана Карамазова: нет кониа, нет единства, нет человека, как меры вещей — есть только космос, только бесконечное дробление объемов в бесконечном пространстве! Линии вещей расходятся в безмерную даль, формы вещей дробятся на бесчисленные составные элементы. Отсюда — искание пластичного динамизма в противоположность пластической статике, занимавшей Пикассо в его "каменных бабах"; отсюда — искание четвертого измерения, "измерения бесконечности", "во имя которого Пикассо забывает о третьем измерении, о сезанновской "глубине". Ибо Сезанн говорил о сведении мира к шару, конусу и цилиндру, а для Пикассо отныне существует только круг, треугольник и параллелограмм, как геометрический чертеж. Теперь его пленяет не массивное бытие вещей, как в каменных женщинах, но их динамическое становление. Не предмет, как таковой, но закон образования этого предмета из малых величин. Все части предмета равны перед его объективным взором — он обходит их со всех сторон, перечисляет и повторяет до бесконечнос­ти их лики, изучает предметы, "как хирург, вскрывающий труп" (Аполлинер), разлагает музыкальные инструменты, как часовой механизм . Одержимый фетишизмом количественной множественности, он уже не замечает, что его картины — лишь механический чертеж, лишь каталог. Ибо он изображает динамику вещей не как художник, но описывает различные перемещения вещей одно за другим, как литератор — во времени" . "Здесь то же отсутствие организующего начала, органического чутья", — говорит далее Тугенхольд и, назвав гераклитовское TtOlVta pel "первой формулой футуризма", добавляет: "Разве не относи­мы эти слова к овальным изображениям "Скрипок" Пикассо, где самая форма овала, намекающая на возможность повесить картину и так и этак, символизует вечное вращение. Это последнее слово Пикассо, и поистине дальше идти уже некуда, в смысле развеществления и раздробления мира".