Все это отлично . Красота непостижима рассудком от века, и сотворчество Зрителя с художником всегда было условием полного познания красоты. Но чем же объясняется огромная разница между усилием воображения, необходимым, чтобы приобщиться произведению прежнего самого гениального мастера, и тем психологическим "подвигом", которого требует от зрителя художник-экстре­мист? Допустим, что эта разница количественная. И все-таки, если она и заклю­чается лишь в степени требуемой чуткости, то где доказательство, что, перейдя известный предел субъективизма, "интуиция" не обращается в жалкий, безответственный самогипноз — как для художника, так и для зрителя? Внушить себе можно ведь что угодно. Оттого и дан разум человеку: дабы проверять и ограничивать полусознательные процессы духа. В искусстве больше, чем где-нибудь, нужен ясный отбор средств и целей. Творческая интуиция выше разума, но не есть неразумие, — высшее сознание, но не бессознательность. Вот почему совершенно необходим объективный критерий. Есть целая область подсознательных переживаний, которую никоим образом не следует смешивать с областью надсознательных эстетических провидений. Я нисколько не заподазриваю искренность людей, уверяющих, что они испытывают наслаждение, созерцая "Человека с кларнетом" Пикассо. Тем паче не сомневаюсь я в правди­вости художника-экспрессиониста, который внушил себе, что рукой его, живо­писующей плоскости сечения, водит гениальная интуиция . Но что это доказы­вает? Что эти наслаждающиеся и дающие наслаждение не различают чувства красоты от . чего-то другого, произвольно самовнушенного. Ничего больше!

Все как-то опрокинулось в представлении художников. Гипертрофией живописной формы была изгнана из живописи природа, ее заменила абстрак­ция. Но природа вернулась в живопись, как реальнейшая и конкретнейшая реальность, как вещь, которой и "подражать" не надо, ибо она сама заменила свое изображение. Художники стали вклеивать в картины куски газетной бумаги, фольги, дерева и других "материалов" . Все опрокинулось. Извратил­ся в корне взгляд живописца на то, что есть живопись и что не живопись, а случайный эффект природы, вызывающий смутные наши ассоциации (вроде пятен сырости на бумаге), или случайный обрывок ее, сам по себе безобразный и недопустимый, как живописный материал (лоскут газеты, фольги или еще что-нибудь). Потеряло смысл понятие краски как условного живописного материала (говоря о новом толковании фактуры, я вернусь к этому вопросу), отпали признаки, отличительные для ремесла живописи, и признаки, полагаю­щие границу между объектом изображения и самим изображением. Удивляться ли после того, что извратилось отношение художников к художественной эмоции? То, что тысячелетия называлось искусством и давало неизреченную радость: закрепление навеки образов быстротечной жизни больше не радует, кажется наивным, скучным, не доходит до эстетического сознания. Зато болезненно завлекают эмоции, может быть и похожие на чувство красоты, но гораздо более зыбкие и слабые, задевающие только одну какую-то струну воображения, одну чисто отвлеченную способность ума: творить из призраков кумиры.

Вернемся к Пикассо. Судьба его творчества мучительна во всех отношени­ях. Необыкновенное влияние, оказанное им на современников, говорит за себя. Когда-нибудь будут начинать именем Пикассо историю живописи XX века, как именем Давида начинают историю XIX .

Живописная форма Пикассо прошла ряд своеобразных превращений рань­ше, чем выродилась в кубофутуризм. Испанец по происхождению, он юношей перебрался в Париж (iQ01 год). К тому времени уже была написана им знаменитая "голубая серия", отчасти под влиянием старых испанцев. В "голу­бизне" Пикассо раннего периода несомненно есть что-то общее с "голубым тоном" в композициях престарелого Сезанна. Последние, конечно, не могли быть до iqoi года известны Пикассо, но "идеи носятся в воздухе"; к тому же у них общий наставник — Теотокопули. Ренессанс толедского мастера, знаме­нательный для XX века, вдохновил юношу Пикассо на ряд картин, овеянных мрачной мистикой. Сезанн взял от Греко самое внешнее: холодную, терпкую гамму, угловатые складки тканей, скульптурную тяжесть формы. Пикассо проникся аскетическим духом Греко. Скорбные, согбенные фигуры в хламидах, словно исполняющие мистические обряды, чередуются в "голубой серии" с портретами "старых евреев" и нищих, напоминающих изможденной худобой своей "распятия" Теотокопули и "пытки" Рибейры.

Очутившись в Париже, на внешних бульварах, в кабачках Монтмартра, ученик Эль Греко заражается карикатурным пафосом Домье и Тулуз-Лотрека. Сначала он пишет резко, подчеркивая "уличный" натурализм формы. Его рисунок, намеренно небрежный в масляных картинах этой эпохи (впечатляю­щих суровой силой красок), жутко заостряется и твердеет, когда художник ведет линию иглой (цикл превосходных офортов), изображая порок и сладо­страстье парижских низов. Он работает также пастелью, и дымчатая нежность этих пастелей передается новой масляной серии под названием "Serie rose", картинам, вдохновленным романской скульптурой юга Франции. Скульптура с этих пор заметно влияет на живопись Пикассо; проблема "третьего измере­ния" все более овладевает его фантазией. Стереометрическая пластика приро­ды, открытая в конце жизни Сезанном, является ему внезапно "сезамом" живописи. По примеру Брака и Дерена, он делается кубистом. Его форма каменеет. Краски обретают суровость. Схемы тел и предметов, как в броню, облекаются в серо-зеленые и буро-серые тона; чудовищные нагие женщины, словно высеченные из первозданных глыб, вислогрудые праматери доскифских времен, заполняют холсты землистыми охрами разных оттенков; садовые фрук­ты — яблоки, груши, лимоны и апельсины — верные заветам Сезанна, преображаются в голые "перспективно" изуродованные объемы, еще менее живые, еще менее похожие, чем у Сезанна, на подлинные "плоды земные". И неудивительно! В своем желании "преодолеть" природу, дабы глубже выразить таинственную трехмерность вещества, в своем обоготворении чистой живописной формы, Пикассо сразу опередил учителя и пошел по пути опытов, благодаря которым было заподозрено состояние его умственных способностей. Один из таких опытов заключался в том, что художник перестал писать свои фрукты с натуры, а сначала выделывал модели их из картона, которые затем переносил на холст. Многие думали: сумасшествие? Но это был лишь первый шаг к коллективному безумию наших дней, к тому, что так звучно зовется экспрессионизмом. "Опыт" Пикассо в конце концов логичен. Если природа не подлежит более изображению, а только формальному выявлению, то лучше худож­нику и не иметь ее перед глазами, лучше заменить ее картонным чучелом:

проще и спокойнее. Ведь модели можно придать именно тот характер формы, который в данном случае нужен. Когда мастерская живописца сделалась научной лабораторией, неуместной оказалась в ней прежняя натура.