«Поздняя манера», которая давала столь удивительное слияние чувственно-материального и духовного начал, столь новую и личную интерпретацию мира, превратила краску в некую полную жизни и одухотворенности стихию, сложи­лась в творчестве позднего Тициана не сразу. И в 60-е годы он иногда возвращается к старым изобразительным тради­циям, раскрывая картину действительности во всем изобилии ее материальной красоты. Такова прославленная картина «Кающаяся Магдалина», пленяю­щая взволнованной передачей цветущей красоты героини, упое­нием, с которым передано прекрасное полуобнаженное тело,

бронзово-рыжие волосы, легкая полосатая шелковая ткань. Но эта великолепная «натурность», снискавшая картине такую популярность и столь органичная в полотнах 50-х годов, сужает трагический пафос образа, сводя его лишь к одному конкретному звучанию. Поэтому искреннее горе прекрасной венецианки не захватывает нас тем чувством потрясенности мира, какое есть в гордом одиночестве святого Себастьяна.

Но уже в ряде полотен конца 50-х годов можно заметить отказ от старых традиций; «поэзии» этих лет уже предвосхи­щают весь строй творчества позднего Тициана.

Каждое полотно позднего Тициана — это целый мир, синтез его горестных раздумий. Необычно и странно звучит теперь в его творчестве античная тема. Только очаровательное «Воспитание Амура» (1565 г.) может, да и то лишь внешне, показаться похожим на более ранние мифологические полотна Тициана. Но беззаботная на первый взгляд сцена дана торжественно и почти смятенно, полуобна­женные женские тела переданы стремительным, скользящим мазком, ткани теряют свою материальную драгоценность, приобретают новую одухотворенную жизнь, небо охвачено тревожными розово-красными, пурпурными, фиолетовыми от­блесками заката.

Картина «Пастух и нимфа» полностью пе­реносит нас в величественный и трагический мир образов позднего Тициана. Перед нами раскрывается странный сумрачный мир, полный затаен­ной тревоги. Нимфа, чье тело светится необычными бледными тонами, изогнулась в мучительно неудобной позе, обратив к нам лицо, подобное застывшей, полной угрозы маске. Эта странная богиня кажется обреченной и грозной по­велительницей раскрывающегося на картине мира. В фигуре юного пастуха, порывисто склонившегося к ней, есть удиви­тельная нежность и беззащитность. Прекрасный и светлый мир античности становится сумеречным, полным щемящего одиночества. Если в этой картине тема заката некогда полного гармонии мира выливается в печальную элегию, то в «Тарквиний и Лукреции» (1570г.) —одном из вели­чайших шедевров восьмидесятилетнего мастера, раскрывается захватывающая по глубине человеческая трагедия. Жестокая римская легенда, повествующая о произволе и насилии, при­обретает у Тициана совершенно неожиданное звучание. На этом беспримерном по живописной силе полотне нет ни на­сильника, ни жертвы. Герои античного предания, возникаю­щие перед зрителем на фоне темно-вишневого занавеса, вы­лепленные неистовыми ударами кисти, кажутся увлекаемыми роком участниками огромной человеческой драмы.

Лукреция — это один из самых удивительных образов позднего Тициана. Ее фигурка, вылепленная легкими, скользящими мазками, как бы нарочито смятая кистью художника, кажется одновременно и живой плотью, и некоей одухотворенной светящейся средой. Эта светлая фигурка, взметнувшаяся в отчаянном порыве, вся пронизана стреми­тельным движением, но узенькое полудетское личико, обра­щенное к убийце, полно печали и нежности, той странной от­решенности, покорности, которая угадывается также и в лице Тарквиния.

Эта сложнейшая психологическая драма двух людей, пол­ных духовного благородства, но захваченных ураганом стра­стей, обреченных стать участниками кровавой развязки, вос­принимается как один из аспектов трагедии, которую в глазах старого художника переживает весь мир.

И, наконец, в последний раз обратившись к античной теме. Тициан создает «Аполлона и Марсия», перенося нас в мир, пронизанный тревожным, почти гротескным ритмом извивающихся, как языки пламени, золотисто-корич­невых мазков.

Поздние полотна Тициана, в особенности такие, как «Тарквиний и Лукреция», могут показаться гениальными живопис­ными экспромтами. В действительности же теперь художник работает над каждым полотном необычайно вдумчиво и взы­скательно, долгие месяцы вынашивая волновавший его образ. Тициан «поворачивал холсты лицом к стене и оставлял их так в течение нескольких месяцев: а когда снова брался за кисти, он изучал их так сурово, будто они были его смертельными недругами, чтобы обнаружить в них ошибки; и, обнаружив что-либо, не соответствовавшее его замыслу, он как благоде­тельный хирург, начинал прибавлять и убавлять. Рабо­тая так, переделывая фигуры, он доводил их до высшего со­вершенства, какое может дать Природа и Искусство. И за­тем, дав краскам просохнуть, он снова повторял ту же работу. И так постепенно он облекал фигуры в живую плоть, снова и снова повторяя тот же процесс, пока им, казалось, не хватало только дыхания. Последние мазки он накладывал, объединяя пальцами свети, сближая их с полутонами и объединяя одну краску с другой; иногда он пальцем накладывал темный штрих где-либо в углу, чтобы усилить его, иногда — мазок красного, подобный капле крови. Оканчивал он картины больше пальцами, чем кистью»

Если в таких картинах, как «Пастораль», «Тарквиний и Лукреция», все пронизано чувством трагического крушения некогда прекрасного мира, то в ряде полотен позднего Тициа­на звучат и иные ноты. Его трагизм никогда не граничит с отчаянием и безнадежностью. И в эти годы для Тициана человек остается значительным, полным достоинства, мораль­ной стойкости, душевного величия; он может быть побежден­ным, но не сломленным. Не удивительно, что в ряде картин этих лет вновь настойчиво звучит героическая тема. Такова известнейшая картина ленинградского Эрмитажа "Святой Себастьян» (2-я пол. 60-х гг.). Она принадлежит к самым впечатляющим работам художника. Обнаженная фигу­ра юного мученика, пронзенного стрелами, подобно могучей колонне, господствует над тонущей в полумраке вселенной. Кажется, что вокруг юного героя, в столкно­вении и борьбе, хаотическом вихре каких-то грозных сил ру­шится вся вселенная. И на фоне этого потрясенного до осно­вания мира стройная и сильная фигура юного героя, мощно вылепленная неожиданными и сложными цветовыми созву­чиями, приобретает незыблемость и грандиозность - даже в зрелые годы немногие образы Тициана были овеяны той вы­сокой героикой, какую излучает юный мученик ленинградской картины, одинокий, страдающий и титанически-величе­ственный.

В написанном около 1570 года «Короновании терновым венцом» Тициан повторяет композицию известной, картины 40-х го­дов. Но теперь она приобретает новую, траги­ческую глубину. В центре ожесточенного движения предстает спокойная и благо­родная фигура как бы погруженного в забытье Христа, устало и скорбно прикрывшего глаза. Это — поверженный титан, сохранивший всю свою моральную силу, полный бесконечного превосходства над окружающим. Герои позднего Тициана гибнут под натиском темных сил действительности, изведав и душевную боль и физическое страдание. Но они остаются для художника высшим воплощением человечности, высокого бла­городства.