Тяжелый четырехмоторный самолет компа­нии «ТWА», летящий к Афинам, переваливает через Альпы, с каким-то прямо видимым уси­лием набирая высоту, под ним, близко, совсем рядом, снизу выплывают вершины заснежен­ных гор, глубокие, в бездну уходящие ущелья, оползни снега и льда — пейзаж, перевернутый вниз головой»[19].

«Когда распускающийся, цветок остается один на один с киноаппаратом, который с определенными интервалами ловит фазы его расцветания и потом показывает на экране в течение минуты весь процесс развития цветка, — это и техника, и природа, и искусство, а в результате появляется тонкая и современная поэзия. Так и авиация своей быстротой, новыми ракурсами мира создала свою особую поэзию, свою особую психологию.

Пейзаж сверху полон непривычной, еще неопределенной и пока все-таки новой красоты. Потом сознание и глаз совсем привыкнут к этим новым положениям земли, они станут для нас такими же душевными, лирическими, как проплывающие у поезда березовые рощи, как отвалы песка и осенние горы на Волге, — особые пейзажи сверху появятся и в сознании, и в искусстве, пейзажи, где страны будут лежать, как планы, с особой поэзией географии.

В самолете на Москву большинство пассажиров были англичане, деловые люди, с набухшими портфелями, — они спокойно сиели в мягких креслах, завтракали, читали газеты, пили виски с «тоником»,—это такая вкусная и приятная вода, которой разбавляют виски. Они были совершенно безразличны к тому, что существовало за окнами самолета, — к необыкновенному свету неба, к облакам, то густым, как спрессованная вата, то легким, как перья птицы или как дым.

В этот день была ясная, солнечная погода— видимость была поразительно чиста. Внизу опять проходила Голландия, перерезанная темными каналами, с белыми лентами шоссе, потом Дания, с маленькими городками у моря, где у самых домов, маленьких и старинных, стояли большие пароходы. Потом прошел Копенгаген, похожий сверху на абстрактный орнамент, посеребренный солнечными блесками и затененный пятнами теней, Через две минуты уже внизу появилась Швеция, дальше — Балтика и Рига. Над землей стояли такие высокие, красивые облака, которые мы видим в жаркий июльский день. Только эти белые пушистые копны были видны сверху не в голубом привычном небе, а на фоне темной утопающей в мареве земли.

Балтийское море — корабли с легким белым следом, кажется, они стоят на ровной темной воде. Потом вдруг что-то очень знакомое в пейзаже, но в другом, новом качестве,—не то пейзаж, не то карта. Рижское взморье, река Лиелуппе, близко подходящая своей дугой к самому Балтийскому морю. А потом опять пошли даже сверху совсем знакомые русские леса, рощи и поля. Ближе к Москве стала собираться густая сеть маленьких городков, железных дорог и шоссе.

Хорошо все-таки иметь профессию, которой противопоказано равнодушие и которая обязательно толкает к наблюдениям и восторгу»[20].

Однако, как убеждаешься, читая мемуары Ю. Пименова, путешествие связано с серьезными эмоциональными нагрузками, наблюдение – это тяжелый, изматывающий труд. «Художник по профессии— человек беспокойный, приезжая в новое место, он всегда превращается в искателя, охотника за образами, которые он еще не понимает, но чувствует уже привкус каких-то незнакомых вещей, каких-то неожиданных отношений и т, п.

За три недели я прошел пешком, проехал на метро, автобусах и такси по многим улицам и районам города от Оксфорд-стрит и Стрэнда до пустынных переулков около доков, до маленьких улиц Уайтнепела, где постепенно меняются надписи на уличных уборных и вместо солидного «джентльмен» остается только обыкновенное «мен» и на витринах обувных магазинов элегантно и изолированно выставленный, слегка обрубленный спереди тонкокаблучный ботинок сменяется простодушным навалом дешевой и грубой обуви. Когда после таких путешествий возвращаешься в свою гостиничную комнату, то ложишься в кровать с усталой и наполненной головой и гудящими от утомления ногами»[21].

И все-таки путешествие для Ю. Пименова – это постоянное наблюдение, подпитывающее художника. «Как-то утром было особенно пронизывающе холодно, мне не хотелось никуда идти, и я остался в номере гостиницы немного разобраться в набросках и впечатлениях первой недели в Лондоне. В номере тихо пело радио, — модные сейчас, как бы лающие, английские песни, нарочито хриплый и безысходный женский французский голос, сладкие немецкие дуэты. Медленно осаживаются в душе впечатления нового города .

На лондонских улицах много роскошных магазинов, стекла магазинных витрин доходят до самого тротуарного асфальта, и тротуары отражаются в больших окнах. И на улицах живут рядом две толпы; одна—изящная, временами даже изысканная, кокетливая толпа манекенов, одетая и полуголая, и другая — значительно более простая и менее красивая, тронутая возрастом и усталостью, живая толпа людей. Поздно ночью, ярко освещенная, видная вглубь на десятки метров, неподвижная толпа манекенов стоит перед пустыми улицами, редкими прохожими и редкими проходящими автобусами»[22].

Воскресенье, Трафальгар-сквер, фонтаны, очень много народа, воскресные семейные англичане, оживленные негры, медленные индийские женщины в длинных, до полу, драпировках, с капельками золота в носу. На тротуарах этой площади уличные художники рисуют пастелью по асфальту, пастель крошится, и человек, ползая по тротуару, сдувает цветную пыль в сторону. Прохожие стоят, смотрят, кое-кто бросает в шляпу на тротуаре мелкую монетку.

Как-то вечером я видел, как один из этих уличных художников копировал с открытки портрет Гагарина.

Воскресенье. Улицы Уайт-Чепела с небольшими домами и небольшими лавочками, с замусоренными тротуарами и мостовыми. Мусор убирают старик-англичанин и молодой негр—они идут рядом, сгребая щетками на длинных ручках всю уличную шелуху: окурки, огрызки фруктов, обрывки газет с рекламами и полуголыми девицами, старую бумагу всех видов и тонов. На лотке у перекрестка бумажные, анилиновых расцветок, цветы—в своей дешевой пестроте они мало походят на свои изысканные прообразы на Стрэнде.

Темза—хорошие набережные с большими деревьями, пристани маленьких местных пароходиков, у пристаней и на набережных очень много народа,—семьи, пары, туристы-одиночки.

Я поехал по Темзе в Кью на речном пароходе, вроде наших на Москва-реке, только постарше возрастом, со старинными деталями отделки. Кью—маленький городок, который, в общем, сросся с Лондоном—необыкновенно чистый и уютный. Где-то сбоку к этому городку подходит свежая, свежая зелень. Ветер на Темзе стал очень холодным, и обратно я устроился внизу, в закрытой части парохода, полной возвращающихся в город людей.

Меня всегда в поездках поражает и преследует чувство схожести в простом человеческом мире. И здесь оно опять показалось мне очень сильным,—так все было похоже в человеческой внешности, поведении, поступках и даже одежде. Рисуя людей на этом пароходике, я забывал, что нахожусь в Англии, на Темзе — только отдельные слова из общего гула разговоров своей непонятностью возвращали меня на реальное место»[23].