Ю. И. Пименов. Художник-путешественник

Ю. И. Пименов путешествовал всю свою жизнь. Заграничные поездки начались с 1928 и продолжались вплоть до смерти художника в 1977 году.

Во время своих путешествий он писал путевые заметки, в которых описанию и анализу художника подвергается все, что попадает в его поле зрения.

Париж предстал перед художником как Ленинград: «это сходство— сходство больших европейских городов, но сразу же остро бросается в глаза разница людей и вещей, разница каких-то неопределенных, но безусловных различий движений жизни.

Ларьки со старыми вещами, с разными пиджаками и фуфайками под провисающими тентами; около них какие-то пожилые люди, уже очень отличные в деталях—какой-то манерой повязывать шарф, носить кепку, в толпе много беретов,— вдруг негр, торгующий в палатке овощами, большие рекламы на домах, совсем крошечные магазинчики.

В дороге, как в кинохронике, развертывается пейзаж нового места, его смотришь с огромным напряжением, стараясь больше увидеть и всегда не успевая. Уходит кадр за кадром хроники, проходят за движением и поворотами автобуса все новые и новые улицы.

В первом знакомстве с городом всегда соединены интерес новизны и досада от того, что не успеваешь увидеть, понять и изобразить.

При встрече с таким известным местом, как Париж, всегда сталкиваются два ощущения — прежнее ощущение из книг и неожиданное впечатление действительности. Эти два ощущения всегда противоречивы, и всегда, конечно, побеждает реальность. Париж сразу, с первого взгляда, показался проще своих описаний, проще, жизненнее и, отсюда — теплее, таким он и остался в моей памяти»[16].

Художник подробно описывает все, что видит, все, что его окружает, как это было в Греции в1958 году. «Все было очень чужое и очень южное.

Нас повезли по опять-таки очень южному шоссе, среди сухой земли с камнями, мимо каменных небольших домов у дороги, через темный спящий город на площадь в центре, где еще горели стандартные огни европейской рекламы, и устроили в отеле, где за окном были совсем непривычные дома с жалюзи, исчезающие в темноте крыши под черепицей, чужая тишина и редкие чужие звуки.

Утром за окнами открылась перспектива большого южного города, с голубыми гор­ными далями. На улицах шумная толпа, подни­маются железные шторы магазинов, улицы перебегают разносчики кофе, неся его на маленьких подносах на веревочках.

В первый афинский день мы все пошли, конечно, на Акрополь, пешком, через совре­менный город, мимо кинотеатров с американ­ской рекламой бандитов и полуголых героинь, мимо пестрых модных машин, мимо жаро­вен с каштанами на углях, через городской центр.

К Акрополю дорога идет вверх, узкими переулками небогатого района, застроенного маленькими домами. Было воскресенье, все лавки были закрыты, во дворах этих маленьких домов женщины стирали белье, парни чинили потрепанные мотоциклетки, накачивали вело­сипедные шины, девушки с воскресными при­ческами разговаривали у каменных заборов. Был солнечный, очень ветреный день.

В поворотах узких переулков показался Парфенон, сквозь белье на ветру,светлый и кра­сивый, великое произ­ведение искусства, ок­руженное простой не­богатой жизнью, кото­рая смотрит на него, как на очень привычное, как на обычный фон своего быта. Вокруг него су­хая каменистая грече­ская земля, такая, как почти во всей стра­не, земля, где больше камней, чем земли. Меж камней, впере­межку с обыкновенной травой, какие-то листья, похожие на акант ко­ринфских колонн.

Несколько дней назад по дороге на аэро­дром я видел светловолосых московских маль­чишек, катающихся на лыжах в оврагах у Вну­кова под морозным сверкающим солнцем. А сейчас по сухой каменистой земле афинской окраины черноволосые смуглые мальчики бегут от Акрополя к своим домам; понимая, что мы иностранцы, они кричат «americano, americano», и, узнав, что мы русские, побежали за нами с криками «sputnic, sputnic»[17].

Интересно, что в путешествиях Ю. Пименова не покидали размышления о предназначении художника, о месте искусства в жизни, о той правде, которую должен изображать художник. К примеру, посещая Италию, он размышляет: «Если художнику нечего сказать как чело­веку, он не художник. <…> Мне жалко художника и человека, который не почувствует, не увидит, не поймет настоящей жизни, кото­рая, увы, проходит. А потом подойдет ста­рость, и художнику (ведь он хотел быть худож­ником) нечего будет вспомнить—ни чувств, ни трудных дней их изображения. За всю жизнь — одни дырки, пятна да старое же­лезо.

Вчера солнце ослепительно заливало набе­режную лагуны, люди старались держаться в тени домов, сквозь деревья парка, в блеске морского света был виден огромный белый океанский пароход. Красивые люди шли по венецианским улицам, то попадая в яркое сияние площадей, то в полумрак маленьких переулков. Впереди нас шла красавица, длин­ноногая, высокая красавица кинокартин. Она завернула в какую-то маленькую лавочку, а через несколько минут мыла и подметала ее. В полумраке маленького помещения двигалось ее светлое тело, красивая, темная голова.

А сегодня над Венецией прошли легкие морские дожди, и она стала еще красивее в этой серо-голубой дымке, с прозрачными каплями по карнизам, по черным краям гон­дол.

Потом я увидел шумный Рим и тихие поля Италии, быстрое движение ее поездов, мига­ние тоннелей, горы и равнины, торжественные силуэты пиний. Я с огромной благодарностью вспомнил итальянские пейзажи Александра Иванова: их особенно понимаешь на местах, где они сделаны. С любовью и уважением к современному таланту еще и еще хочется поблагодарить замечательных реалистов но­вого итальянского кино, поэта Родари, Про­заика Моравиа – художников настоящей жи­вой Италии.

Но итальянские художники, представленные на Биеннале, за некоторым исключением, смотрят совсем не в ту сторону и делают общестандартные вещи тупого международ­ного абстракционизма.

Этой зимой мне пришлось побывать в Париже в первый раз. После этого мне осо­бенно было грустно видеть французский павильон. Бедные французы! На одной из ули­чек Венеции есть лавка репродукций, я с нас­лаждением посмотрел и кое-что купил из пре­красно изданных и прекрасных самих по себе произведений искусства Франции. И современ­ный павильон Франции—ничего от Фран­ции, стандартные закорючки и пятнышки»[18].

Даже во время длительных перелетов художник не отдыхает, его перо тщательно фиксирует то, что вокруг. Смелое воображение с легкостью дописывает невидимое. «В 1958 году мне пришлось много полетать на разных машинах, над разными местами, и мне очень хочется попробовать поработать в этой большой теме нового пейзажа и древ­них человеческих чувств. Но даже попробовать и набрать неудач в этом деле трудно, потому что не найдешь сразу концов, с каких эту тему, эту композицию начинать.

Под крыльями самолетов проходят разные страны, и даже с большой высоты страны эти кажутся разными. Под крылом чешского само­лета, летящего на Париж, лежат аккуратные поля и лесочки Западной Германии, тесно перемешанные с городками и хуторами, со стрелами церквей и нитками дорог. Этот пей­заж, посыпанный снегом, походит на макет наглядных пособий или на старинную геогра­фическую карту.