Константин очень любил осень, щедрую многообразием красок, и, собрав лучшие ее черты-приметы, написал обобщенный образ этого времени года. Его «Осень» как бы извиняется перед зрителем за остываю­щее лето буйством цвета, необычной тишиной и торжественно­стью леса, который хотя и лишился птичьих песен, но не опу­стел: он дышит, несет в себе мощный заряд накопленной за ле­то энергии и щедро посылает его всему живому. Пейзаж, вылепленный художником из мозаики накопив­шихся ощущений, превратился в сгусток красоты.

К романтическим можно отнести и работу Васильева «Лес­ная готика». Пейзаж написан в период активного увлечения ис­торией и культурой других народов, когда Костю заинтересова­ло время перехода европейцев к Ренессансу. Не к итальянско­му, а к мужественному северному Ренессансу, к возрождению светлой идеологии и культуры.

В его «Лесной готике» передан психологический настрой се­верных народов Европы, во многом схожих с нашими русски­ми поморами, жившими среди строгих и величественных лесов.

Картина несет на себе определенную печать этой суровости и возвышенности, какой-то аскетической духовности. Несмот­ря на то, что художник написал вполне привычный нам хвой­ный лес со всеми его цветовыми бликами, лес этот ассоцииру­ется с готическим храмом.

Безмолвны сосны. Но вот сквозь кроны деревьев отвесно падают солнечные лучи, пробиваясь тремя самостоятельными потоками и заливая сказочным светом стволы деревьев, землю.

Своей живительной силой свет одухотворяет суровую стихию леса. Вся земля становится светлой и прозрачной, и мы уже слышим звучание органа, составленного из необычных этих труб. Орган звучит, ревет, свистит и тоненько поет. Все это вместе создает океан звуков мятущихся и в то же время торжественных и глубоких. И вдруг мы выделяем нежное, лирическое пение маленькой елочки и одновременно замечаем ее, оторвавшуюся от земли и парящую между грозных стволов в на­дежде пробиться к живительному свету. И тотчас елочка вызы­вает в нас трепетное чувство, стремление помочь ей, не дать стихиям, темным силам задушить этот росток.

У Васильева многие работы основаны на этом: внешняя формальная похожесть, совершенно необходимая для создания образа, и большая сокровенная связь явлений.

Он, например, полушутя, хотя и со значительной полей искренности, говорил друзьям: «Начинаю писать совершенно революционную картину, которая станет событием в жизни и все перевернет». А рисовал что-то старое, отвергнутое им же самим. Или мог заявить: «Все, что я нарисовал, было совершеннейшей чушью, по­следнюю картину я уничтожил и беру абсолютно другой курс».

Так продолжалось вплоть до 1965 года. До этого художник пытался открыть свое собственное направление, углубляясь в свободный творческий поиск, не ограничивая его никакими рамками.

Одно время Константин делал даже всевозможные цветовые коллажи. И хотя они были ценны своим стилистическим един­ством и специалисты отмечали среди них подлинные шедевры, Васильев отказался и от них: все до единого пустил на абажуры или сжег.

Подготовил интересную серию книжной графики по произве­дениям Мусы Джалиля, Александра Фадеева, Рустема Кутуя. Ри­сунки эти выполнил с большой любовью, наклеил их на картон. Они долго были предметом восхищения товарищей и случайных зрителей. Но со временем рисунки, к сожалению, погибли.

О картинах Васильев говорил кратко, выделяя самое ценное, c его точки зрения. Репродукции, которые он показывал друзь­ям казались высокого качества. Но, присмотревшись к ним, обнаруживалось, что это не совсем так или вовсе не так. Про­сто они были чрезвычайно аккуратно и точно вырезаны и на­клеены на картон, с идеальным чувством формы. Четкие отсту­пы как бы образовывали необходимую рамку. Каждый раз они были свои для каждой вещи, и без них не было бы закончен­ности и красоты. Константин открыл друзьям железное прави­ло: для каждой вещи — своя рама. Простое правило, но столь часто необходимое в жизни.

Из рассказа Васильева: «Когда я учился в Москве, то по необъяснимому влечению часто уходил с уроков и шел в Третьяковскую галерею, и оста­вался там до самого закрытия. У каждой картины мне было хо­рошо. Это была и прогулка для меня, и лес, и река. Я до сих пор не пойму, не могу объяснить, почему мне это так сильно нравилось. Я долго копил деньги, и первое, что купил в жизни это толстый альбом репродукций картин Третьяковской галереи. Кажется, качество было великолепным».

Тонкий психолог, наделенный глубоким чувством такта, Ва­сильев был очень доброжелателен к своим товарищам. Его ма­нера держаться представляла собой соединение вежливой вни­мательности очень образованного умного человека с чувством собственного достоинства, художника, объективно оцениваю­щего свой талант. При этом не было и тени высокомерия или самолюбования, что бывает свойственно подчас одаренным людям. Талантливый собеседник, Васильев остро чувствовал и по­нимал истинные духовные устремления и внутренний мир че­ловека, с которым общался.

В одном из писем другу Васильев откровенничает: « .Я занят сейчас также и эскизами новых картин с героическими сюжета­ми Загрунтовал два холста (300x200 см и 260x175 см) и к 28 авгу­ста намереваюсь оба закончить. Дело весьма сложное при моем натуралистическом стиле, осложняющееся еще и тем, что в дан­ное время служу в приказе и наглядная агитация, которую я там произвожу на свет божий, портит зрение диким сочетанием кра­сок и отнимает значительное количество времени (не всегда со­ответствующее количеству полученных за ее создание денег). Но, несмотря на это, я в среднем трачу 20 дней на трехметровое по­лотно, эскизы к которому делаются в течение года. Много рисую потому, что работаю над несколькими вещами одновременно .».

Быть прекрасным пародистом Васильеву помогала его природная наблюдательность. Клавдия Парменовна передала сыну умение подмечать в людях что-то своеобычное, нелепое, смешное. Константин мог с юмором взглянуть на окружающее как бы со стороны, в то же время не отделяя себя от этой среды.

Одна из сохранившихся работ этого трудного переломного этапа в творчестве Васильева — картина «Вотан». Первым из друзей увидел ее Анатолий Кузнецов. Посмотрев на «Вотана», он расхохотался. Там несомненно изображен был Вотан, но не­уловимо присутствовало еще что-то очень смешное.

«Северный орел» стал переломной работой художника после мучительно сложного искания своего стиля в искусстве. Василь­ев утверждает в картине прежде всего право реализма быть ува­жаемым и свое право отображать близкую ему по духу жизнь.

Талант художника неудержимо притягивал взгляды каждого к картине, заставлял думать, восхищаться небывалой внутренней силой созданного образа. Мысль мастера сумела, поднявшись над обычным житейским фактом, прикоснуться к стихии народного мифотворчества. И друзья остро почувствовали значимость родившегося полотна.

Вскоре после создания «Северного орла» художник написал поэтическую картину «Гуси-лебеди», где главной фигурой стал возвышенный пленительный образ девы Февронии — героини оперы Н.А. Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии». Внутреннюю цельность душевного мира девушки, ее кристальную чистоту, благородство, добро­ту — все это сумел передать Васильев в грациозном движении, во взгляде, устремленном вслед улетающей паре лебедей символу верности.