В статье «Несколько слов по поводу книги «Война и мир» Толстой заявил, что для художника, взявшегося описывать исторические события, нет и не может быть героев, а должны быть люди. С этой человеческой меркой подойдя к деятелям1812 года, он развенчивает Наполеона и прославляет Кутузова.

Наполеон — единственный образ в эпопее, обрисованный прямо сатирически, с использованием сатирических художественных средств. Ядовитая ирония, открытое возмущение автора не щадят ни Анну Павловну Шерер и посетителей ее салона, ни семейства Курагиных, Друбецких и Бергов (вспомним «любовное» объяснение Бориса Друбецкого с Жюли Карагиной или званый вечер Бергов), ни Александра I, но сатирический гротеск вступает в свои права лишь в тех сценах, где появляется Наполеон с его не знающим границ самообожанием, дерзостью преступлений и лжи (эпизод с Лаврушкой, с награждением орденом Почетного легиона солдата Лазарева, сцена с портретом сына, утренний туалет перед Бородинским сражением и, наконец, тщетное ожидание депутации «бояр» в день вступления в Москву).

Свое эстетическое кредо в период создания «Войны и мира» Толстой определил следующим образом: «Цель художника не в том, чтобы неоспоримо разрешить вопрос, а в том, чтобы заставить любить жизнь в бесчисленных, никогда неистощимых всех ее проявлениях. Ежели бы мне сказали, что я могу написать роман, которым я неоспоримо установлю кажущееся мне верным воззрение на все социальные вопросы, я бы не посвятил и двух часов труда на такой роман, но ежели бы мне сказали, что то, что я напишу, будут читать теперешние дети лет через 20 и будут над ним плакать и смеяться и полюблять жизнь, я бы посвятил ему всю свою жизнь и все свои силы»[13].

«Любить жизнь в бесчисленных, никогда не истощимых всех ее проявлениях» — в этом основа оптимистической философии «Войны и мира». Сила жизни, ее способность к вечному изменению и развитию утверждаются как единственно непреходящая и бесспорная ценность. Эта высшая с точки зрения творца «Войны и мира» ценность определяет историческую деятельность народа и судьбу тех представителей привилегированных классов, которые соприкасаются, «сопрягаются» с народным миром.

Способность человека изменяться таит в себе потенциальную возможность нравственного роста; умение не замыкаться в узких рамках бытия открывает пути к народу, миру. Мудрый жизнеутверждающий пафос книги и вся ее поэтика основаны на знании этой диалектики.

Персонажи «Войны и мира» делятся не на положительных и отрицательных, даже не на хороших и дурных, но на изменяющихся и застывших. Придворная и светская среда критикуется в романе прежде всего потому, что люди этой среды живут «призраками, отражениями жизни» и потому неизменны.

Всегда и всем одинаково улыбается Элен. При первом появлении Элен ее «неизменная улыбка» упомянута трижды. Князь Василий Курагин, как и Элен, способен лишь на «одинаковое волнение» ленивого актера, то есть всегда безжизнен. «Маленькой княгине» Болконской не прощается ее вполне невинное кокетство только потому, что и с хозяйкой гостиной, и с генералом, и со своим мужем, и с его другом Пьером она разговаривает одинаковым капризно-игривым тоном, и князь Андрей раз пять слышит от нее «точно ту же фразу о графине Зубовой». Старшая княжна, не любящая Пьера, смотрит на него «тускло и неподвижно», не изменяя выражения глаз. Даже и тогда, когда она взволнована (разговором о наследстве), глаза у нее остаются те же, старательно подмечает автор, и этой внешней детали довольно для того, чтобы судить о духовной скудости ее натуры.

Берг всегда говорит очень точно, спокойно и учтиво, не расходуя при этом никаких духовных сил, и всегда о том, что касается его одного Та же безжизненность открывается в государственном преобразователе и внешне поразительно активном деятеле Сперанском, когда князь Андрей замечает его холодный, зеркальный, отстраняющий взгляд, видит ничего не значащую улыбку и слышит металлический, отчетливый смех. В другом случае «оживлению жизни» противостоит безжизненный взгляд царского министра Аракчеева и такой же взгляд наполеоновского маршала Даву. Сам великий полководец, Наполеон, всегда доволен собой. Как и у Сперанского, у него «холодное, самоуверенное лицо», «резкий, точный голос, договаривающий каждую букву».

Раскрывая не только характерные признаки типа, но и мимолетные движения человеческой души. Толстой иногда вдруг оживляет эти зеркальные глаза, эти металлические, отчетливые фигуры, и тогда князь Василий перестает быть самим собой, ужас смерти овладевает им, и он рыдает при кончине старого графа Безухова; маленькая княгиня испытывает искренний и неподдельный страх, предчувствуя свои тяжкие роды; маршал Даву на мгновение забывает свою жестокую обязанность и способен увидеть в арестованном Пьере Безухове человека, брата; всегда самоуверенный Наполеон в день Бородинского боя испытывает смятение и беспокойное чувство бессилия. Толстой убежден, что «люди, как реки», что в каждом человеке заложены все возможности, способность любого развития. Она мелькает и перед застывшими, самодовольными людьми при мысли о смерти или при виде смертельной опасности, однако у этих людей «возможность» не превращается в «действительность». Они не способны сойти с «привычной дорожки»; они так и уходят из романа духовно опустошенными, порочными, преступными.

Внешняя неизменность, статичность оказываются вернейшим признаком внутренней холодности и черствости, духовной инертности, безразличия к жизни общей, выходящей за узкий круг личных и сословных интересов. Все эти холодные и лживые люди не способны осознать опасность и трудное положение, в каком находится русский народ, переживающий нашествие Наполеона, проникнуться «мыслью народной». Воодушевиться они могут лишь фальшивой игрой в патриотизм, как Анна Павловна Шерер или Жюли Карагина; шифоньеркой, удачно приобретенной в тот момент, когда отечество переживает грозное время,— как Берг; мыслью о близости к высшей власти или ожиданием наград и передвижений по служебной лестнице,— как Борис Друбецкой накануне Бородинского сражения.

Их призрачная жизнь не только ничтожна, но и мертва. Она тускнеет и рассыпается от соприкосновения с настоящими чувствами и мыслями. Даже неглубокое, но естественное чувство влечения Пьера Безухова к Элен, рассказывает Толстой, подавило собою все и парило над искусственным лепетом гостиной, где «шутки были невеселы, новости не интересны, оживление — очевидно поддельно».

Но ярче всего ничтожность показных и величие истинных чувств раскрываются в тот момент, когда грозная опасность нависает над всей Россией.

Любимые герои Толстого в испытаниях 1812 года соответствуют общему волнению исторического моря и потому постигают смысл жизни и обретают счастье. В книге Толстого подвиг и счастье идут рядом. Перед 1812 годом Пьер как будто предчувствует это. Его охватывает радость ожидания «чего-то ужасного» (для поэтики Толстого характерно это соединение противоположных начал — так реализуется в искусстве диалектика бытия). Пройдя через катастрофы, «долженствующие изменить всю его жизнь», Пьер убедится, что предчувствие не обмануло его, и выскажет как твердое убеждение одну из заветных мыслей всей книги: «Мы думаем, что как нас выкинет из привычной дорожки, все пропало, а тут только начинается новое, хорошее». Способность вырываться из привычных условий жизни, разрушать рамки устоявшегося бытия — ради того, чтобы приобщиться к новому, народному,— главная, исходная ситуация романа. «Война и мир» —книга о великом обновлении жизни, вызванном грозными историческими событиями. Эпитет «новый» главенствует в рассказе о душевных переживаниях основных героев.