В. Зомбарт и О. Шпенглер в Германии проделали своеобразный путь от "марксизма" через идеи Ницше к теориям, предвосхищающим крипто-фашистские, профашистские теории "прусского социализма" [4, 5]. О. Хаксли в Англии был занят иронически-критическими поисками "вечного возвращения" в ницшеанском биологизаторском смысле, с его социальной утопией "Остров" [6, 7]. Все они развивали волюнтаристически-биологизаторские версии построения грядущего социального устройства. В то же время в России А. Богданов предложил теорию "вечной жизни", отнесенную им в романе-утопии "Красная Звезда. Инженер Мэини", как и подобает утопии, на Марс [8, 9]. Помимо биологических поисков "жизни вечной", гипотетической "палигенезии крови", обеспечивающей вечное возвращение самого феномена жизни (теории, во многом сходной с поисками биологического субстрата вечности романов-утопий Хаксли) большое внимание Богданов уделяет проблеме соотношения индивида и коллектива, личности и массового общества, которая остро чувствовалась уже после Первой мировой войны.

Вместе с тем все утопические проекты, намеченные в художественной форме, несмотря на способ их изложения (тоже во многом утопический и мифологический), недалеко отстоят друг от друга. Все они - как бы побеги, ветви одного ствола весьма модного в начале XX века направления "философии жизни", все они посвящены социальной проблематике и толкуют о возможном будущем, рассматриваемом с позиций теории "вечного возвращения того же самого". В этих теориях-миражах, излагаемых теоретиками будущего социального движения, можно с известной натяжкой усмотреть некий предупредительный жанр "антиутопических утопий", хотя вряд ли их так воспринимали сами авторы. В отличие, скажем, от создателей поздних романов-антиутопий-Е. Замятина и Дж. Оруэлла - эти авторы еще не имели перед глазами мрачного пафоса развития ни большевизма, ни национал-социализма, ни всего XX века с его двумя мировыми войнами и тоталитарно-авторитарными режимами.

Нелепо было бы и видеть в их теориях "причину" того, что история впоследствии пошла по предложенным ими путям, поскольку сами понятия "причина" и "следствие" в исторической науке вещь, как представляется, весьма условная. То, что было "причиной", само обусловлено чем-то и является "следствием" всей цепи предшествующих причин и следствий, само было навеяно тем самым "духом времени", который витает в воздухе и иногда оседает в чьих-либо головах в виде теорий, конденсирующих его в те или иные образы и в свою очередь выступающих для последующих поколений в качестве причин и следствий исторического процесса. Простое динамическое, физико-математичсскос выведение причин и следствий заменяется в этом случае на сложное многовариантное стохастическое, статистическое выведение причин и следствий как тенденций тяготений сложного поливариантного, полиморфного исторического пути развития человечества. В нем сами эти тенденции осуществляются часто через неосуществление в той или иной форме, через непроявление, оказывающее тем не менее свое воздействие, свою невидимую миру явность.

Будучи чуткими барометрами, фиксирующими приближение социальной бури. и Зомбарт с его теорией "воли", выступающей в качестве экономического фактора, и Шпенглер с идеей синтеза немецкого национализма и социалистической идеи, с его мистикой крови, корпоративного государства чиновников, и Богданов, провозгласивший в романах-утопиях торжество коллективного начала, подавляющего личность, в качестве будущего социального рецепта спасения, по сути, закладывали протофашистские, протокоммунистические. тоталитарно-авторитарные консервативные модели социального развития. Эти модели не столько отражают, сколько предвосхищают будущую социальную практику. Они формировали теорию обществ, лишь по названиям отличающихся друг от друга. Эти общества, как близнецы-братья. отличимы только по имени, хотя и несут один и тот же генетический код, один и тот же социальный проект "третьего пути", стоящий как бы вне капитализма и феодализма, но по структуре, по пафосу общества имеют с ними единую "кровь и плоть", единую (хотя и расщепленную на две половины) социальную душу.

И "фаустовский человек будущего", "фаустовская душа" Шпенглера, и идеальный человек будущего, выведенный Богдановым в его "Марсианских хрониках" под именем Стерни, представляют собой единый тип человека-аморалиста, стоящего по ту сторону общечеловеческого добра и зла, олицетворяют не только упрощенный тип "сверхчеловека" будущего, но главным образом исторический тип человека, описанный Ницше в духе Руссо: "первый современный человек, идеалист и canaile в одном лице" [3, с. 632]. Это человек, который осуществляет идеалы с помощью варварских средств, не останавливаясь ни перед насилием, ни перед гибелью миллионов.

Что вылилось из таких конструкций в дальнейшем, известно. Тоталитарно-авторитарные режимы России и Германии во многом опирались на идеи антропологии "фаустовского человека", "фаустовской души" Шпенглера и "нового человека" (Стерни) из марсианских романов-утопий Богданова. И даже, скорее, наоборот: и Шпенглер, и Богданов, и даже Зомбарт в своем философском этюде "Буржуа" лишь зафиксировали, осознали и рационально обосновали то, что уже существовало задолго до них. Они лишь рационализировали действительность традиции, саму укорененность описанного типа человеческой антропологии, возведя ее уровень до предмета философского рассмотрения.

И само понятие "социализм" каждое из этих направлений интерпретировало по-своему, выделяя черты, акцентирующие не только специфику собственного направления социалистической мысли, но и его исторические и функциональные аспекты. Если Шпенглер, скорее, делал упор на онтологические черты, соответствующие его стремлению обосновать и укоренить социализм в исторической традиции в формах некоего бытийного архетипа, то Богданов первостепенное внимание уделял его внутренним функциональным особенностям.

Итак, по Шпенглеру: "Социализм - не теоретический социализм Маркса, а практический социализм прусачества, основанный Фридрихом Вильгельмом I, социализм, который предшествовал Марксову и который еще победит его - является при всем своем глубоком сродстве с египетским складом души полной противоположностью хозяйственного стоицизма античности - египетским по своей всеобъемлющей заботливости к долговечным хозяйственным связям, по своей воспитательности, возвышающей частное до обязанности перед целым, и по канонизации усердия, которым утверждается время и будущность" [10, с. 297]. Как видно из этого определения социализма, основной акцент Шпенглер ставит на чертах, раскрывающих онтологическую сущность социального феномена, который предстоит построить, на чертах долговечных, в которых, как говорил философ, утверждается время и будущность, статичность, стационарность, вечность и незыблемость самой конструкции.