Хотелось бы начать с дополнения, сделанного Дарвином к третьему издания его “Происхождения видов…”, опубликованного в 1861 году. Со временем я уверился, что поднятые там проблемы являются фундаментальными для философии науки. Вот, собственно, сам текст: “Отдельные авторы, возможно, из-за непонимания, не принимают термин “естественный отбор”. Некоторые даже думают, что естественный отбор вызывает изменчивость, тогда как он подразумевает лишь сохранение изменений, выгодных организму в данных условиях жизни. Тем не менее, никто не возражает земледельцу, когда он говорит о впечатляющих результатах отбора, производимого человеком; в этом случае он отбирает среди природного разнообразия индивидуальных различий с какой-то определенной целью, продиктованной необходимостью. Другие возражают против термина “отбор” как включающего в себя акт сознательного выбора изменений животными; в связи с чем некоторые даже утверждают, что естественный отбор не применим к растениям, т.к. у них нет воли! Несомненно, употребление термина “естественный отбор”, в буквальном смысле этого слова, не совсем правильно; но возражал ли хоть кто-нибудь химику, говорящему об избирательном сродстве различных элементов? Строго говоря, нельзя даже утверждать, что кислота “выбирает” основание, с которым она преимущественно реагирует. Есть мнение, что я рассматриваю естественный отбор как деятельную Божественную силу, но кто возразит автору, говорящему, что силы тяготения направляют движение планет? Каждому известно, о чем идет речь, что заключают в себе такие метафоричные фразы, которые являются чуть ли не необходимыми для краткости изложения. Итак, повторяю, что трудно избежать одушевления слова “Природа”, но под природой я подразумеваю только совокупное действие многих ее законов, выражающееся в последовательности наблюдаемых нами событий. Таким образом, не будет произволом забыть о подобных поверхностных возражениях” (Darwin, 1895, p. 58-59).

Перед тем, как анализировать это утверждение, я хочу отметить некоторые особенности письменной речи Дарвина. Он очень тщательно перерабатывал свой шедевр. Действительно, каждое последующее издание содержало больше изменений, чем предыдущее. Мос Пэкхэм, занимавшийся их подсчетом, утверждает: “Из более чем 3 878 предложений первого издания, около 3 000 или 75 процентов, были переписаны от одного до пяти раз. Было добавлено более 1 500 предложений, и около 325 оригинальных фраз было вычеркнуто. Всего существует около 7 500 разнообразных вариантов оригинальных и внесенных позднее предложений. Шестое издание на треть длиннее первого из-за дополнений” (Peckham, 1959, p. 9). 7 % всех исправлений появилось во втором издании, 14 % в третьем, 21 % в четвертом, 29 % в пятом и остальные — в шестом. (pp. 20—24).

Таким образом, мы имеем дело с человеком очень и очень осторожным в своих словах. Он реагировал на все статьи, посвященные вопросу, письма друзей и критические замечания. Например, сэр Джордж Джексон Майварт высказал много замечаний, по-настоящему взволновавших Дарвина, на которые он отвечал с большим вниманием и осторожностью, поэтому в шестом издании так много исправлений. Я хочу обратить Ваше внимание на то, с какой тщательностью он работал над проверкой правильности своих выводов, содержащихся в тексте.

Обратимся теперь к анализу текста. Во-первых, Дарвин говорит, что не касается причин изменчивости, т.е. он не отвечает на вопрос, почему виды изменяются, предметом рассмотрения являются лишь выживающие виды. Во-вторых, не являясь ламаркистом, он не упоминает ни в каком виде о так называемом “стремлении к совершенству” у животных и растений. В-третьих, что особенно интересно для нас, он погружается в философию науки, где мы с ним и останемся до на протяжении этого очерка.

Что можно сказать о термине “естественный отбор”, который я назвал “Дарвиновской метафорой” (Young, 1985a)? Дарвин считает, что этот термин нельзя употреблять в буквальном смысле. Воспринятый буквально, он перестает быть корректным. Далее, по-моему, он приводит в пример химиков, использующих подобные термины — “избирательное сродство”, и физиков с их “силами тяготения”, направляющими движения планет. “Каждому известно, о чем идет речь, что заключают в себе такие метафоричные фразы,— говорит Дарвин,— которые являются чуть ли не необходимыми для краткости изложения”. Метафорическая основа его стиля центральна относительно моей аргументации, поэтому в дальнейшем мы еще вернемся к этой теме. Следующий тесно связанный с этим аспект —упоминание о Природе как о сознательно действующей силе антропоморфизация, то есть Природа у Дарвина антропоморфична. “…трудно избежать одушевления слова “Природа”, но под природой я подразумеваю только совокупное действие многих ее законов, выражающееся в последовательности наблюдаемых нами событий. Таким образом, не будет произволом забыть о подобных поверхностных возражениях”. Не думаю, что эти возражения поверхностные, и, определенно, более того, они не были забыты, а преследовали Дарвина всю оставшуюся жизнь. По-моему, их можно отнести к наследию нерешенных проблем, оставленному научной революцией XVI—XVII веков, названных А.Н. Уайтхэдом “ахиллесовой пятой всей системы” (Whitehead, 1985, p. 71).

Что же здесь происходит? Ранее в письме к Чарльзу Лайелю, своему великому наставнику и герою, Дарвин говорил, что очутился в хорошей компании с тех пор как Лейбниц поставил под сомнение закон всемирного тяготения из-за того, что Ньютон так и не смог показать, что же такое гравитация. Хорошо, пусть гравитация направляет планеты, в таком случае почему бы естественному отбору не направлять историческое развитие жизни? Пожалуй, меня здесь больше удивляют примеры с силой тяготения и избирательным сродством, чем с естественным отбором. Понятие силы, как мне кажется, относится к той же области, что я объясню ниже. Обратите внимание, как пишет Дарвин о природе и предполагаемом им механизме — естественном отборе. Но, сначала давайте спросим себя, почему это так важно.

Мы имеем в виду не красноречивость, присущую стилю Дарвина, но последовательное представление понятия естественного отбора, которое связывает жизнь с условиями ее существования, связывает человечество с остальными существами и доказывает тезис об историчности жизни, сознания и общества. Действительно, если мы согласимся с Уайтхэдом, что более плодотворно принять важнейшим элементом метафизики понятие организма, а не материи, силы или частицы, то Дарвиновская теория может рассматриваться как базовая, глубочайшая идея для всей науки и всего общества.

Поэтому проблема является, если не сказать большего, важной, и до недавнего времени, я бы сказал, весьма противоречивой. Хотя Дарвин повторял снова и снова, что отбор, осуществляемый селекционерами, фермерами и голубеводами всего лишь основа для аналогии с тем, что происходит в природе — естественным отбором, многие историки биологии предполагают, что это не так. Я думаю, что статья Л.Т. Эванса об использовании Дарвином аналогии между искусственным и естественным отбором (1984) дает убедительный пример значения этой аналогии для Дарвина в период его жизни вплоть до знакомства с работами Мальтуса. Как пишет Дарвин в автобиографии, “В октябре 1838 года, то есть через пятнадцать месяцев после начала мной систематических исследований, мне случилось прочитать ради развлечения, работу Мальтуса о Популяции. Так как я был хорошо подготовлен для понимания явления вездесущей борьбы за существование долгими наблюдениями за животными и растениями, то мне сразу же пришло в голову, что в данных обстоятельствах должна быть тенденция к сохранению приспособленных видов и к исчезновению неприспособленных. В результате должно происходить образование новых видов. Так я, наконец, получил рабочую теорию, но, желая избежать предвзятости, решил некоторое время ничего не писать об этом, даже кратких набросков” (Darwin, 1959, p. 120).