Естественно, что влияние Ницше на европейскую культуру, особенно на западную, было в сущности уни­версальным, а формы преломления творчества Ницше — почти бескрайне разнообразными. Это и должно бы­ло быть так, если принять во внимание, что влияние Ницше не было, по существу, целостным, — это сейчас мы приближаемся к тому, чтобы распознавать его про­тиворечивую и сложноустроенную целостность, — но раскладывалось на отдельные моменты и мотивы, вклю­чая и мотивы совершенно искаженного, почти полно­стью ложного истолкования Ницше. То, что при этом книга «Так говорил Заратустра» нередко находилась в самом центре внимания, легко объяснимо, — 'ведь эта книга представляет собою предельный и единственный во всем творчестве Ницше пример поэтически-фило­софского произведения, где стороны, поэзия и филосо­фия, встречаются в единстве, где ни одна сторона не пе­ревешивает. «Так говорил Заратустра» — эта книга по­падала в центр внимания читателей, привлекая своей ложной понятностью: на деле, именно вследствие един­ства ее поэтически-философского мифа, это, пожалуй, наиболее сложное создание Ницше. Срединное по сво­ему положению в творчестве Ницше, оно содержит в себе всю полноту его философских идей.

Одной из идей, медленно вызревавших в мысли Ниц­ше, была идея переоценки всех ценностей. Именно так должен был называться капитальный его труд, обдумы­вавшийся им в последние годы сознательной деятельно­сти. Этот труд должен был представить всю сумму фи­лософии Ницше. Однако эта идея присутствует и в кни­ге «Так говорил Заратустра» — не столько излагается, сколько именно присутствует как глубокая основа мыс­ли, к которой философ должен подходить с самых раз­ных сторон, пытаясь осмыслять ее. Коль скоро идея пе­реоценки всех ценностей получает здесь философски-поэтическое освещение, этим уже оправдано центральное положение книги во всей истории восприятия фи­лософии Ницше. И вот почему: то характерное для Ниц­ше самопонимание человека, человеческой личности, о каком уже шла речь, имело еще некоторые важнейшие стороны. Поразительным образом эти стороны связыва­ют Ницше со всем мировосприятием его эпохи, — однако так, что это нисколько не умаляет его роли первотворца и первоосмыслителя нового человеческо­го образа.

Каков же этот образ человека? Вместе со всей ес­тественной наукой своего времени — а она тут прокла­дывала пути новому образу человека или даже, скорее, проявляла, выводила наружу то, к чему склонялись са­ми же люди середины XIX века, помимо всякой науки, — Ницше был убежден, что человек — существо исклю­чительно посюстороннее, что у него чисто чувственная, материальная основа. Может быть, кому-нибудь пока­жется странным, что таков был взгляд философа-«иде-адиста», но это так. Вот он, человек: он брошен в этот мир, и ничего, кроме этой чувственности и материаль­ности, у него и рядом с ним нет. Нет и ничего потусто­роннего, нет ни богов, ни бога, ни судьбы — вообще нет ничего, что бы извне, как сила духовная, определяло жизнь человека и историю людей. Можно думать, что сам экстатический образ человека у Ницше возник как бы на внезапно освободившемся пространстве, — чело­век растет ввысь, может превышать самого себя, свою сущность именно потому, что «наверху» нет никакого сдерживающего его или направляющего его начала: че­ловек сам определяет свое бытие, но между тем опре­деляет и все бытие. Бытие это в некотором, весьма глу­боком, отношении есть все равно что ничто, все равно что опустошенность, из которой исчезло все само по се­бе высокое, идеальное. Однако главный факт — это то, что человек предоставлен сам себе. Хочет он того или нет, он управляет собой, управляет историей, он берет и себя, и свою историю в свои руки: он единственный, кто может обладать ею. Поэтому ницшевский «сверхче­ловек» (породивший в истории мысли такую путаницу) — это всего лишь человек, до конца осознавший свою роль в мире и понявший, что он, и только он — хозяин своей судьбы и своего бытия. «Сверхчеловек» Ницше — это призыв понять, что положение человека именно та­ково, и отделаться от любых иллюзий: религия, постро­енная на ней мораль — это для Ницше всего лишь за­старелые иллюзии. Бог для культуры — самое высокое, а для Ницше самое низкое и позорное: веровать в бога в его глазах стыдно и недостойно. Человек — один в ми­ре, он в мире одинок. Именно этот мир постигается за­тем как мир по существу внутренний, как внутреннее пространство экстатической личности.

Такой новый образ мира и человека и означал пере­оценку всех ценностей. Тут не было ничего надуманного! В этой переоценке отразилось лишь последовательное додумывание до конца тенденций XIX века — тех, что сказались и в естественной науке того времени, и в бес­сознательных склонностях людей, и в самом искусстве. Была во всем этом и самая благородная сторона: чело­век вдруг почувствовал себя хозяином своей судьбы, своего положения в мире, ощутил себя независимым от какой-либо философии или мировоззрения, какие он должен был бы непременно разделять. Был в этом и ка­кой-то новый источник человеческого достоинства, и момент равновесия человека и мира, оборачивавшийся особой прочностью самоощущения. Так — в наиболее благоприятных случаях. Ницше же вносил в эту ситуа­цию момент агрессивного отрицания традиции, такой действительно нигилистический момент, когда все ста­рое, заветное должно было непременно рушиться. По­скольку сфера устоявшейся веры и морали сокраща­лась, все это не могло не повести к тяжелым конфлик­там в душе многих, кто не способен был попросту отказаться от привычных взглядов и в то же время не мог избежать неблагого, разрушительного воздействия Ницше. Сейчас нам яснее, что Ницше, настаивая на пе­реоценке всех ценностей, невольно — как бы следуя прямоте и «честности» своего мыслительного склада — закреплял некоторую преходящую, характерную для середины XIX века ситуацию, некоторую иллюзию это­го времени — иллюзию, основанную именно на времен­ном равновесии человека и мира, человека и природы, иллюзию того, что отныне человек все сможет взять в свои руки и сумеет управлять всем. В том числе смо­жет взять в свои руки свою историю! Сама же история прекрасно опровергла подобные иллюзии. Однако при своем колоссальном влиянии Ницше не мог не нанести тяжелейший удар вере и морали людей: думая, что он пишет для совсем немногих («для всех и ни для кого», как значится в подзаголовке «Заратустры»), Ницше на самом деле предлагал людям следовать удобной для них иллюзии. Возвеличиваемая им самоопределяющаяся, направляющая себя личность должна была породить не­бывалое человеческое самоуправство. Так ярко сказав­шаяся в Ницше иллюзия полного человеческого самооп­ределения — она сказалась и помимо Ницше — навлек­ла на человечество огромные беды. В иных же случаях Ницше сознавал и открыто допускал, что человечеством управляют именно удобные для него иллюзии, — зна­ние, которое, казалось бы, могло способствовать тому, чтобы с разоблачительным недоверием относиться не только к традиционным верованиям и взглядам, но и к своим собственным мнениям и суждениям.