Здесь мы подходим уже к собственно философско­му содержанию книги Ницше, которое — в этом можно быть твердо убежденным — захватывает всю книгу в целом как некоторое построение, как некоторую внут­реннюю устроенность текста, включая даже знаки пре­пинания и осмысление пространства, в какое погружен этот текст. Воля к власти — это основная черта челове­ческого существования, не равного самому себе и рву­щегося завоевать себя и все свое. Личность заведомо уверена, что она богаче того, что она знает о себе, — на такой психологически осмысленной почве осмысля­ется здесь древний призыв: «Познай себя!» Личность познает себя как экзистенцию. Или, что для нее то же самое, как волю к власти. Итак, эта воля к власти есть воля к овладению самим собою, к овладению всем сво­им миром. Вот первый и главный смысл ницшевской во­ли к власти. Вслушиваясь и всматриваясь в саму себя, поглощенная этой деятельностью, личность здесь, ко­нечно, знает только саму себя. Этот мир, в ко­тором есть только одна личность; она и знает только са­ма себя, и познает сама себя, она одна только и власт­вует в своем мире, и борется за власть в своем мире; она одна только и стремится к тому, чтобы в своем су­ществовании быть больше самой себя.

Этот «экстатизм» как самоистолкование личности был в 1880-е годы уже разлит в воздухе европейской культуры. Разумеется, он редко когда мог достичь той таинственной ясности, какую обретает он у Ницше. Я.Э. Голосовкер, который досконально знал тут всю суть дела, писал так: «Для чудесного мира мифа харак­терны еще две черты: явность тайного и тайна явного. Такова эстетическая игра чудесного». Когда Ницше пи­шет: «воля к власти», — то он уже вступил в область та­кого мифа. Миф сам толкует себя и сам же одновременно загадывает свою загадку. Загадка мифа не такова, чтобы она когда-либо разгадывалась и мы оказывались на развалинах разгаданного и тем самым объясненного до конца, ликвидированного мифа. Миф — это такая за­гадка, которая предлагается для все нового и нового разгадывания, но не может быть разгадана окончатель­но. Мы можем только что-то объяснить в мифе, пока­зать, откуда и куда он идет: здесь, говоря о личности, мы видим, что она истолковывает себя и что ее истол­кование начинает приобретать форму мифа. Форма раз­растается и, будучи самодовлеющей, художественной, не может быть ужата, сокращена, сведена к кратким положениям. Вся в целом книга «Так говорил Заратустра» и есть такой миф истолковывающей себя личности — миф как самоистолкование личности. Можно сказать также, что это проекция самой личности, ее портрет, как сама она понимала себя и умела истолковать себя.

В России дух экстатизма великолепно выразил Алек­сандр Николаевич Скрябин — всем своим творчеством, и прежде всего своей «Поэмой экстаза» (1905), в ко­торой находит воплощение присущий самонаблюдаю­щей, самоистолковывающей личности порыв к будуще­му. Этот порыв как решительность движения вырастает на таинственных, полных мистического смысла, тихих томительных звучаниях, словно сосредоточенных на се­бе, словно внимательно слушающих самих себя. Поэти­ка экстатического в европейском искусстве рубежа ве­ков и основывается на этом феномене как бы самовслу­шивающегося и сосредоточенно наблюдающего за са­мим собой звука и слова: Клод Дебюсси завершает в 1894 г. симфоническую поэму «Послеполуденный от­дых фавна» по стихотворению Стефана Малларме, и, слушая это произведение, можно только удивляться то­му, с какой точностью поэтика его, сама динамика его погруженности в себя предвидена, уже воссоздана в литературном произведении Ницше «Так говорил Заратустра», — не говоря уже о том, что здесь можно найти и те же идиллические, полные сладостного томления эпизоды, что и у Малларме — Дебюсси. Как поэт, Ниц­ше стал одним из основоположников новой художест­венной поэтики творчества, а в то же время создал про­изведение, весь принципиальный философский смысл которого стал вырисовываться лишь значительно позд­нее.

К той же метафизике человеческого существования относится и другое понятие, или образ, Ницше — поня­тие сверхчеловека. Оно точно так же характеризует экстатическую человеческую личность, постигающую себя как таковую; однако сверхчеловек — это итог са­мопознания такой личности, идеал ее. И коль скоро су­ществование выходящей за свои пределы личности на­целено на будущее, то познавший себя человек и есть человек будущего. Сверхчеловек — это человек, уже извлекший из себя, в своей воле к власти, свои возмож­ности быть больше того, что он есть.

Разумеется, такой человек не имеет ни малейшего отношения к биологии, к эволюционной теории Дарвина и т.п., с чем легко смешивали ницшевское разумение че­ловека в век дарвинизма. И сам Ницше, говоря о «пес­товании» нового человека, подсказывал совре­менникам слишком краткие и близорукие способы ис­толкования своих представлений. Однако немецкое слово подразумевает отнюдь не только выведение но­вых пород или видов, но и дисциплину: дисциплинируя себя, то есть подчиняя себя воле к власти и борьбе за власть (с самим же собою!), человек, как мыслил его Ницше, устанавливает себя на то, чтобы быть больше самого себя, и умеет удержать за собой эту новую вы­соту. В этом смысле такой познавший себя человек, умеющий утвердить в себе такое самознание, и есть сверхчеловек. Как можно судить по поэме Клода Де­бюсси, да и по некоторым текстам самого же Ницше, поэтика экстаза далеко не всегда предполагает какую-то нервную взвинченность, истерику или даже возвы­шенный пафос стремления к цели. Экстаз может про­текать порой и в умиротворенных формах. Но экстати­ческому человеку, который живет пониманием своих устремлений к высшему и большему и который таким путем утверждает себя и свой мир перед лицом реши­тельно всех, очень просто сорваться на крик, истерику и как бы сорваться с цепи: он как-никак должен вытес­нить из мира всех остальных, а такая — пусть и внушен­ная эпохой — задача весьма двусмысленна. Ницшевское презрение ко всему серому, среднему, усреднен­ному, жалкому, филистерскому, низкому укрепляется его метафизикой и становится своего рода жизненной позой. Сам Ницше, измученный многими болезнями, почти неработоспособный в течение долгих лет, почти инвалид, часто попросту срывается, и такие срывы ло­жатся бременем на его философскую мысль, отягощая ее моментами жестокости, бесцеремонной нетерпимо­сти. Всякий раз ницшевская метафизика срывается на моральное и тогда выглядит аморализмом. Хотя смысл философии заключался совсем в ином — в том, чтобы возвысить человека или даже заставить человека под­няться до самого себя, то есть до уровня заданных ему возможностей! Когда Ницше рассуждает о войне (так­же и в книге «Так говорил Заратустра»), то такие рас­суждения со злонамеренной поспешностью представ­ляют как защиту войн. Однако коль скоро вместе с пер­сонажем книги Ницше, да и вместе с самим ее автором мы перенеслись в область мифа, нам не позволено вы­рывать из этого философско-поэтического мира какие-либо частности, заявляя, что они относятся не к мифу, а к самой действительности. Когда Ницше говорит о войне, то он имеет в виду не войну как реальность ис­тории XIX века — сам он как санитар участвовал во франко-прусской войне 1870—1871 гг. и был внутренне глубоко подавлен ее реальностью, — а известное из­речение Гераклита о войне (Полемос) как принципе различения вещей: «Война — отец всех, царь всех: од­них она объявляет богами, других — людьми, одних творит рабами, других — свободными» (фрагмент 53 в новом переводе А.В. Лебедева).