Из немецких мыслителей Радищев больше всего пленялся Гердером, имя которого не раз встречается в философском трактате Радищева. Но особенно по душе приходились Радище­ву французские мыслители. О прямом интересе его к Гельвецию мы знаем из его отрывка, посвященного его другу Ушако­ву. С Гельвецием Радищев часто полемизирует, но с ним всегда в то же время считается. Французский сенсуализм XVIII века в разных его оттенках был хорошо знаком Радищеву, который вообще имел вкус к тем мыслителям, которые признавали пол­ную реальность материального мира. Это одно, конечно, не дает еще права считать Радищева материалистом, как это тщетно стремится доказать Бетяев. Занятия естествознанием укре­пили в Радищеве реализм (а не материализм), и это как раз и отделяло Радищева от Лейбница (в его метафизике). Упомянем, наконец, что Радищев внимательно изучал неко­торые произведения английской философии (Локк, Пристли).

Как ни значительна и даже велика роль Радищева в развитии социально-политической мысли в России, было бы очень невер­но весь интерес к Радищеву связывать лишь с этой стороной его деятельности. Тяжелая судьба Радищева дает ему, конечно, право на исключительное внимание историков русского национально­го движения в XVIII веке — он, бесспорно, является вершиной этого движения, как яркий и горячий представитель радикализ­ма. Секуляризация мысли шла в России XVIII века очень быст­ро и вела к светскому радикализму потомков тех, кто раньше стоял за церковный радикализм. Радищев ярче других, как-то целостнее других опирался на идеи естественного права, кото­рые в XVIII веке срастались с руссоизмом, с критикой современ­ной неправды. Но, конечно, Радищев в этом не одинок — он лишь ярче других выражал новую идеологию, полнее других утверж­дал примат социальной и моральной темы в построении новой идеологии. Но Радищева надо ставить прежде всего в связь имен­но с последней задачей — с выработкой свободной, внецерковной, секуляризованной идеологии. Философское обоснование этой идеологии было на очереди — и Радищев первый пробует дать самостоятельное ее обоснование (конечно, опираясь на мыслителей Запада, но по-своему их синтезируя). Развиваясь в границах национализма и гуманизма, Радищев проникнут горя­чим пафосом свободы и восстановления «естественного» порядка вещей. Радищев, конечно, не эклектик, как его иногда представ­ляют, но у него были зачатки собственного синтеза руководя­щих идей XVIII века: базируясь на Лейбнице в теории позна­ния, Радищев прокладывал дорогу для будущих построений в этой области (Герцен, Пирогов и др.). Но в онтологии Радищев — горячий защитник реализма, и это склоняет его симпатии к французским мысли. В Радищеве очень сильна тенденция к смелым, радикальным решениям философских вопросов, но в нем велико и философское раздумье. Весь его трактат о бес­смертии свидетельствует о философской добросовестности в постановке таких трудных вопросов, как тема бессмертия . Во всяком случае, чтение философского трактата Радищева убеж­дает в близости философской зрелости в России и в возможнос­ти самостоятельного философского творчества .

От этого течения в философском движении в России XVIII века перейдем к третьему крупному течению, имеющему религиозно-философский характер. И это течение идет по ли­нии секуляризации — не отделяясь от христианства, оно отде­ляется и отдаляется от Церкви. Первые проявления свободной религиозно - философской мысли мы находим в замечательном русском ученом М. В. Ломоносове, о котором было верно ска­зано, что с ним связан «первый русский теоретический опыт объ­единения принципов науки и религии».

Ломоносов был гениальным ученым, различные учения и открытия которого (например, закон о сохранении материи) далеко опередили его время, но не были оценены его современ­никами. Ломоносов был в то же время и поэт, влюбленный в красоты природы, что он выразил в ряде замечательных стихо­творений. Получив строгое научное образование в Германии, Ломоносов (1711-1765) хорошо познакомился с философией у знаменитого Вольфа, но он знал хорошо и сочинения Лейбни­ца. Философски Ломоносов ориентировался именно на Лейб­ница и постоянно защищал мысль, что закон опыта нужно вос­полнять «философским познанием». Ломоносов хорошо знал Декарта и следовал ему в определении материи; между прочим, однажды он высказал мысль, что «Декарту мы особливо благо­дарны за то, что он ободрил ученых людей против Аристотеля и прочих философов — в их праве спорить и тем открыл дорогу к вольному философствованию». Для Ломоносова свобода мыс­ли и исследования настолько уже «естественна», что он даже не защищает этой свободы, а просто ее осуществляет. Будучи религиозным по своей натуре, Ломоносов отвергает стеснение одной сферы другой и настойчиво проводит идею мира между наукой и религией. «Неверно рассуждает математик,— замеча­ет он,— если хочет циркулем измерить Божью волю, но не прав и богослов, если он думает, что на Псалтирье можно научиться астрономии или химии». Ломоносову были чужды и даже про­тивны наскоки на религию со стороны французских писателей, и, наоборот, он относится с чрезвычайным уважением к тем уче­ным (например, Ньютону), которые признавали бытие Божие. Известна его формула: «Испытание натуры трудно, однако, при­ятно, полезно, свято». В этом признании «святости» свобод­ного научного исследования и заключается основной тезис се­куляризованной мысли: здесь работа мысли сама по себе при­знается «святой». Это есть принцип «автономии» мысли как таковой, вне ее связи с другими силами духа.

Религиозный мир Ломоносова тоже очень интересен. В тща­тельном этюде, написанном на тему «О заимствованиях Ломоно­сова из Библии», очень ясно показано, что в многочисленных поэтических произведениях Ломоносова на религиозные темы он следует исключительно Ветхому Завету,— у него нигде не встречается новозаветных мотивов. Это, конечно, вовсе не слу­чайно и связано с общей внецерковной установкой даже у рели­гиозных людей XVIII века в России. Любопытно отметить у Ло­моносова религиозное отталкивание от ссылок на случайность:

О вы, которые все .

Обыкли случаю приписывать слепому,

Уверьтесь .

Что Промысел Вышнего господствует во всем.

Вообще, у Ломоносова есть склонность к идее «предуста­новленной гармонии». Природа для него полна жизни — и здесь Ломоносов всецело примыкает к Лейбницу. Очень ярко и сильно выражает Ломоносов свое эстетиче­ское любование природой — оно неотделимо для него и от на­учного исследования, и от религиозного размышления. Из всех естественных наук больше всего любя химию, Ломоносов це­нил ее за то, что она «открывает завесу внутреннейшего святи­лища натуры». Здесь Ломоносов предвосхищает философское понимание химии у другого, более позднего русского гениаль­ного химика — Д. И. Менделеева.

В лице Ломоносова мы имеем дело с новой для русских лю­дей религиозно-философской позицией, в которой свобода мыс­ли не мешает искреннему религиозному чувству,— но уже, по существу, внецерковному. Несколько иной является позиция тех русских религиозных людей, которые искали удовлетворения своих исканий в масонстве, которое в XVIII веке с необычай­ной силой захватило большие круги русского общества.