Исторические сочинения Татищева, Щербатова, Ломоно­сова, Болтина — первых русских историков — вдохновля­лись национальным самосознанием, искавшим для себя обо­снования вне прежней церковной идеологии. С одной сторо­ны, они стояли вообще за «светскую жизнь», с другой стороны, в изучении русского прошлого они находили удовлетворение своему новому чувству родины. Опираясь на идеи естествен­ного права, примыкая к современным им философским тече­ниям на Западе, они строили «новое сознание» секуляризован­ного человека XVIII века. Еще дальше эта работа пошла у тех, кого можно назвать представителями русского гуманизма XVIII века.

Уже у первых значительных русских поэтов XVIII века — Ломоносова и Державина — мы находим секуляризованный на­ционализм, соединенный с гуманизмом. Уже не святая Русь, а Великая Русь вдохновляет их; национальный эрос, упоение ве­личием России относятся всецело к эмпирическому бытию России вне всякого историософского обоснования. В этом об­ращении к России есть, конечно, реакция против слепого по­клонения Западу и пренебрежительного отношения ко всему русскому, что так ярко проявлялось в русском вольтерианстве. Ломоносов был горячим патриотом и верил, что:

Может собственных Платонов

И быстрых разумом Невтонов

Российская земля рождать.

Державин, истинный «певец русской славы», защищает сво­боду и достоинство человека; в стихах, написанных на рожде­ние внука Екатерины II (будущего императора Александра I), он восклицает:

Будь страстей твоих владыка,

Будь на троне человек.

Этот мотив чистого гуманизма все больше становится крис­таллизационным ядром новой идеологии. Чтобы не потонуть в безмерном материале, сюда относящемся, остановимся только на двух ярких представителях русского гуманизма XVIII века — Новикове (мы имеем в виду первый период его деятельности) и Радищеве.

Новиков (1744-1818) родился в семье небогатого помещи­ка, получил довольно слабое образование дома, но много по­трудился над своим самообразованием. 25 лет он предпринял издание журнала («Трутень»), в котором проявил себя челове­ком большого общественного чутья, страстным обличителем разных неправд русской жизни, горячим идеалистом. Борясь со слепым поклонением Западу, высмеивая жестокие нравы рус­ской жизни того времени, Новиков с глубокой скорбью пишет о тяжком положении русских крестьян. Работа мысли шла под знаком реакции тогдашним «за­падникам» и выработки нового национального самосознания. Но в гуманизме XVIII века у русских все чаще начинает выдвигать­ся основное значение морали и даже проповедуется первен­ство нравственности над разумом. В педагогических меч­тах, столь близких в России XVIII века к утопическому плану «создания новой породы людей», на первое место выдвигали «развитие изящнейшего сердца», а не разума, развитие «умонаклонения к добру». Фонвизин в «Недоросле» высказывает даже такой афоризм: «Ум, коль скоро он только ум,— самая безделица; прямую цену уму дает благонравие». В этих сло­вах очень типично выражен морализм, как некая новая черта русского сознания. Отчасти здесь было влияние Запада , но была здесь и своя собственная склонность к примату мо­рали.

Издательская деятельность Новикова (всего было им выпу­щено 448 названий) вскоре была перенесена в Москву, но тут она приняла иной характер: Новиков сошелся с московскими масонами, его духовные интересы целиком перемещаются от общественных к религиозно-философским и чисто моральным темам. Обратимся к другому яркому вы­разителю русского гуманизма XVIII века — А. Н. Радищеву, у которого мы найдем еще больше философского содержания.

Имя Радищева окружено ореолом мученичества (как и Новикова тоже), но, кроме этого, для последующих поколений русской интеллигенции Радищев стал неким знаменем, как яр­кий и радикальный гуманист, как горячий сторонник примата социальной проблемы. Впрочем, несмотря на многочисленные монографии и статьи, посвященные Радищеву, кругом него все еще не прекращается легенда — в нем видят иногда зачинателя социализма в России, первого русского материалиста. Для таких суждений, в сущности, так же мало оснований, как в свое время было мало оснований у Екатерины II, когда она подверг­ла Радищева тяжкой каре. Его острая критика крепостного пра­ва вовсе не являлась чем-то новым — ее много было и в рома­нах того времени и в журнальных статьях, вроде вышеприве­денного отрывка из «Путешествия» в Новиковском журнале «Живописец». Но то были другие времена — до французской революции. Екатерина II относилась тогда сравнительно благо­душно к проявлениям русского радикализма и не думала еще стеснять проявлений его, а тем более преследовать авторов. Книга же Радищева, вышедшая в свет в 1790 году, попала в очень острый момент политической жизни Европы. В России стали уже появляться французские эмигранты, тревога стала уже чувствоваться всюду. Екатерина II была в нервном состоянии, ей стали всюду видеться проявления революционной заразы, и она принимает совершенно исключительные меры для «пресе­чения» заразы. Сначала пострадал один Радищев, книга которо­го была запрещена к продаже, позже пострадал Новиков, дело которого былосовершенноразгромлено.

В лице Радищева мы имеем дело с серьезным мыслителем, который при других условиях мог бы дать немало ценного в философской области, но судьба его сложилась неблагоприятно. Творчество Радище­ва получило при этом одностороннее освещение в последую­щих поколениях — он превратился в «героя» русского радикаль­ного движения, в яркого борца за освобождение крестьян, пред­ставителя русского революционного национализма. Все это, конечно, было в нем; русский национализм, и до него секуляри­зованный, у Радищева вбирает в себя радикальные выводы «ес­тественного права», становится рассадником того революцион­ного фермента, который впервые ярко проявился у Руссо. Но сейчас, через полтораста лет после выхода в свет «Путешествия» Радищева, когда мы можем себе разрешить право быть прежде всего историками, мы должны признать приведенную характе­ристику Радищева очень односторонней. Чтобы правильно оце­нить «Путешествие» Радищева, необходимо ознакомиться с его философскими воззрениями; хотя последние выражены в сочи­нениях Радищева очень неполно, все же в них в действительно­сти находится ключ к пониманию Радищева вообще .

Скажем несколько слов о философской эрудиции Радище­ва. Действительно, в работах Радищева мы очень часто находим следы влияния Лейбница. Хотя Радищев не разделял основной идеи в метафизике Лейбница (учения о монадах), но из этого вовсе нельзя делать вывод, что Радищев был мало связан с Лейбницем. Другой исследователь идет еще дальше и утверж­дает буквально следующее: «Нет никаких оснований думать, что Радищев был знаком с сочинениями самого Лейбница». На это можно возразить кратко, что для такого утверждения тоже нет решительно никаких оснований. Было бы, наоборот, очень стран­но думать, что Радищев, очень внимательно проходивший кур­сы у лейбницианца Платнера, никогда не интересовался самим Лейбницем. Кстати сказать, как раз за год до приезда Радищева в Лейпциг было впервые напечатано главное сочинение Лейб­ница по гносеологии (Nouveaux essais). В годы пребывания Ра­дищева в Лейпциге этот труд Лейбница был философской но­винкой, и совершенно невозможно представить себе, чтобы Ра­дищев, который вообще много занимался философией, не изучил этого трактата Лейбница (влияние которого, несомненно, чув­ствуется во взглядах Радищева на познание). Следы изучения «Монадологии» и даже «Теодицеи» могут быть разыскиваемы в разных полемических замечаниях Радищева. Наконец, то, что Радищев хорошо знал Bonnet, который, следуя лейбницианцу Robinet, отвергал чистый динамизм Лейбница (что мы находим и у Радищева), косвенно подтверждает знакомство Радищева с Лейбницем.