Есенинский Пугачев, как и реальный Пуга­чев, – это личность, в которой «дикарь и оборванец», перекати-поле значительно до­минируют над крестьянином. То, что крестьян­ское начало окончательно не утрачено героем, свидетельствует его монолог «Слушай отче! Расскажи мне нежно…»

Такое видение крестьянской жизни недос­тупно героям «Страны негодяев» Чекистову и Рассветову, эгоцентрическим личностям, объ­явившим мужику войну.

Есенин изображает Пугачева как лич­ность, которая отзывается на зов «придавлен­ной черни». Он пришел на Яик, чтобы осуще­ствить свой замысел. Следует уточнить, как соотносятся в представлении Пугачева «чернь» и «мужик»? Те, кто не видит разницы между народом и пугачевцами, между кресть­янством и бунтарями, трактуют произведение Есенина с «левых» позиций, как, например, С. Городецкий: «Все свое знание деревенской России Всю свою любовь к ее звериному быту, всю свою дере­венскую тоску по бунту Есенин воплотил в этой поэме». Деревенский быт, как таковой, в «Пугачеве» практически отсутствует, что, на наш взгляд, вполне закономерно, ибо в цент­ре произведения «разбойники и оборванцы», люди, выпавшие из традиционной крестьян­ской среды, порвавшие с ее бытом. Воспоми­нания Творогова, Бурнова, Пугачева о дере­венском прошлом, юности, возникающие в трагической ситуации выбора, между жизнью и смертью, – не основание говорить об их крестьянстве Единственная картина мирного традиционного деревенского быта в поэме дана в названном монологе Пугачева.

Для Пугачева «чернь» и «мужик» – сино­нимичные понятия, что следует из диалога ге­роя со Сторожем. Для Есенина «мужик» стано­вится «разбойником», «дикарем», «оборванцем» в определенные моменты, за­бывая о своей другой – «исконной», христиан­ской сути. Внутреннее расслоение мужиков – на личностном, духовном уровне – выносится за рамки произведения, в котором через мо­нологи Сторожа прежде всего делается уда­рение на общей черте коллективного созна­ния – страсти к мятежу.

Источником этой страсти является зримый социальный конфликт с дворянством и Екате­риной. Его образно-природный эквивалент (прием, к которому постоянно прибегает Есе­нин, следуя традициям устного народного творчества) более чем красноречив:

«И течет заря над полем

С горла неба перерезанного»

С другой стороны, собственно мужичий Яик находится в невидимом, внутреннем конфликте с Пугачевым и ему подобными, он – в самой природе крестьянства. «Собственническая» суть ее, вызвавшая резкие оценки Горького и дру­гих, передана при помощи параллелизма, кото­рый заканчивается так:

«И никуда ей, траве, не скрыться

От горячих зубов косы,

Потому что не может она, как птица

Оторваться от земли в синь».

Этот внутренний конфликт, эта кресть­янская природа заранее предрешает исход пу­гачевского бунта и любого бунта вообще.

Характеризуя тяжелейшее положение кре­стьян, Сторож первым указывает на выход из него – это возмездие, бунт. Выход, по-види­мому, созвучный замыслу Пугачева: «Волком жалоб сердце Каина к состраданию не ока-пишь». Сторож первым формулирует и роль Пугачева: «Уже мятеж вздымает паруса! Нам нужен тот, кто б первым бросил камень». Эта идея подхватывается героем и почти дослов­но повторяется в IV действии:

«Что ей Петр? – Злой и дикой ораве?

Только камень же­ланного случая,

Чтобы колья погромные пра­вили

Над теми, кто грабил и мучил».

Изображая Пугачева и его сподвижников в конкретно-историческом времени, С. Есе­нин оценивает их с позиций вечности, как не­кий долгоиграющий феномен, несущий в се­бе тайну:

«Русь, Русь!

И сколько их таких,

Как в решето просеивающих плоть,

Из края в край в твоих просторах шляется?

Чей го­лос их зовет?»

Наиболее эмоционально окрашенный гла­гол «шляется» выделяется из контекста своей лексической сниженностью, которая, казалось бы, свидетельствует о бессмысленности таких передвижений. Но в то же время стариком, чей голос совпадает с авторским, допускает­ся, что в этом «шлянии» сокрыт не подвласт­ный приземленному пониманию смысл.

Казаки, составляющие большую часть бунтовщиков, характеризуются по отношению к воинскому долгу в ситуации, в изображении которой Есенин допускает территориально-временной сдвиг. В этой неточности, не ос­тавшейся без внимания многих исследовате­лей, видится желание автора показать человечность казаков через события, произо­шедшие двумя годами ранее.

Рассматривая авторскую версию конфли­кта событий, важно отметить, почему не сра­батывают аргументы атамана Тамбовцева:

«Изменники Российской империи», «Кто лю­бит свое отечество, тот должен слушать ме­ня», «Казаки! Вы целовали крест! Вы кля­лись». Это происходит, прежде всего, потому, что мятеж мыслится как противостояние Мос­кве, Екатерине, как схватка государства и ка­зачества:

«Пусть носится над страной,

Что казак не ветка на прогоне

И в луны мешок травяной

Он башку недаром сронит».

Ст. и С. Куняевы оценивают угро­зы казаков Москве как сознательную ошибку, которая дает возможность проецировать дей­ствие поэмы на события XX века. Однако эта красивая версия не имеет под собой никаких оснований, ибо казаки, как следует из орен­бургских записей Пушкина, действительно апеллировали к Москве, а не к Петербургу: «То ли еще будет? Так ли мы тряхнем Моск­вою?» Естественно, что и в «Истории Пугаче­ва» встречается аналогичная фраза: «То ли еще будет! – говорили прощенные мятежни­ки, – так ли мы тряхнем Москвою».

В поэме на примере яицких казаков мож­но проследить генезис предательства. То, что в начале произведения (в случае с калмыка­ми) выглядит как проявление гуманности или забота о казачестве, в конце концов, оборачи­вается явной изменой, личностно дифферен­цированной. Кирпичников например, пытает­ся по-большевистски доказать, что есть случаи, когда нарушениеприсяги не преда­тельство. Обращаясь к войсковому атаману, он заявляет:

Мы клялись, мы клялись Екатерине

Быть оплотом степных границ.

Защищать эти пастбища синие

От налета разбойных птиц.

Но скажите, скажите, скажите.

Разве эти птицы не вы?

У Караваева мысли о долге отсутствуют во­обще, поэтому он не прячется за казуистскую аргументацию и без внутренних переживаний, заговаривания совести, самообмана готов пе­рейти на сторону турецкого султана воююще­го с Россией, Екатериной. И Пугачев, начинаю­щий, как ему казалось, с мести дворянству императрице, заканчивает идеей мести стране, откровенным предательством:

«Уже давно я, давно я скрываю тоску

Перебраться туда, к их кочующим станам,

Чтоб грозящими волками их сверкающих скул

Стать к преддверьям России, как тень Тамерлана»

Это желание, как и вся деятельность Пуга­чева, объективно наносящая вред России, не дает оснований говорить о самозванце как ли­чности, наделенной надиндивидуальным чувством государственности. Хотя Пугачев и ут­верждает обратное:

«Кто же скажет, что это свирепствуют

Бродяги и отщепенцы?

Это буйствуют россияне!»

Понятно, почему мы не можем согласить­ся с мнением Н. Солнцевой: «Самозванство по­зволяет Пугачеву объединить мятеж и идею го­сударственности». К тому же, отталкиваясь от слов Сторожа о необходимости того, кто пер­вым бросит камень, исследовательница заклю­чает, что Пугачев востребован самой истори­ей. Думается, мнение старика – еще не ход истории, через Сторожа транслируется точка зрения определенной части народа, «черни», лишенной чувства государственности.