Последняя роль в кино и в жизни — Лопахин — обозначи­ла новую огромную высоту художественной, писательской ответственности, когда Шукшин вдруг почувствовал необходимость решающего, окончательного выбора между лите­ратурой только — и только кинематографом. Но было ли это возможно вообще? Ведь доселе оба эти дарования отнюдь не были разъединены в его творческом существе художника: напротив, они существовали именно как целое. Шукшин, едва придя в искусство, всегда выражал себя в нем монолитно: он не «писал» и не «играл» своих героев,— он жил их жиз­нью, носил их в душе, в самом существе своем еще до того, как они оживали на страницах его сценариев или появлялись на экране.

В литературу Шукшина привел именно кинематограф. Он закончил Институт кинематографии и стал режиссером. Но уже тогда обнаружился в нем писатель. Причем писатель-драматург, писатель-сценарист, даже в прозе, в новеллистке остающийся драматургом. Писатель со своим голосом, своей динамикой, своей темой, разрабатываемой им, пусть интуи­тивно на первых порах — но опять с тем же редкостным единством и целостностью натуры, прошедшей через все преграды. Через трудное преодоление судьбы, заявившей о себе необычностью, духовной и нравственной масштабно­стью таланта, резко выраженной социальной природой. Его современностью.

Во всех общепризнанных удачах Шукшина индивидуаль­ность художника, все присущие ему особенности выразились полностью прежде всего в своей идейной, гражданственной мощи. Ибо Шукшин, сила его воздействия на нас — прежде всего в глубинном моральном содержании творчества, в его воспитывающем значении. С этих позиций писатель говорит и о прошлом, и о настоящем. Для него именно этим дорого духовное богатство, которое оставляют нам деды и прадеды, а потом отцы и матери наши. Шукшин требует по­нимать, беречь и хранить святыни народной жизни, не делая из них кумира, но обращая их в движимый, повседневно тре­бующий приращения и умножения человеческий, нравствен­ный капитал. Измена им, забвение этих ценностей есть свя­тотатство. Даже горько, покаянно впоследствии осознанное, все равно обернется оно неминуемой черной бедой для Егора Прокудина .

Шукшин, подобно Куприну, Чехову, Горькому, Есенину, Шаляпину, шел в литературу и искусство из самых «низов» народа, из русской «глубинки». Шел со своими собственными «университетами». С тем доскональным, ничем не замени­мым, практическим—трудовым, рабочим знанием жиз­ни, которое люди получают не из книг, а из опыта, порою и сегодня все еще достаточно нелегкого, а уж в пору шук­шинского детства особенно тяжкого и горького. Но это — всег­да университеты. Всегда без кавычек, понимаемые как шко­ла настойчивости и трудолюбия, а главное, как школа, обу­чающая знанию самой жизни. Известно, что важнее этого знания ничего нет, а для художника и быть не может.

Когда Шукшина сравнивают с лучшими писателями России, тут нет ни малейшей натяжки. Сравнения эта справед­ливы: в их основе несомненная народность, искренность таланта. Но еще очень важно то, что он у Шук­шина — свой. Шукшин не похож на Куприна, Чехова пли Гоголя — да и ни на кого другого. И язык у него — не бунинский, не шолоховский, не лесковский . И хотя всюду возмож­ность аналогии — пусть даже подспудной — бывает очень соблазнительна, в данном случае не стоит, однако, ей подда­ваться. Взаимная симпатия Шолохова и Шукшина, несом­ненно, была порождена их общей центростремительной си­лой — непредвзятым обращением к душе народа, к образу русского трудового человека, в котором и заключено вечное чудо жизни, вечный ее огонь.

В самом деле. Шукшин во всем, за что бы ни брался, был художником неповторимым, артистом подлинным.

Все киносценарии написаны Шукшиным подобно тому, как писал их Довженко,— рукой большого и зрелого драматурга. Хотя в то же время сценарии эти остаются еще и безуслов­ным достоянием прозы. И если «Калину красную» можно счи­тать своеобразной кино-повестью, то и роман, и сценарий, а вернее, кинороман, или кино-поэму о Разине «Я пришел дать вам волю», несомненно, следует отнести еще и к тем лучшим и редким произведениям русской (да и не только русской) эпической, масштабной прозы, где сама исто­рия, не успев ожить на экране, уже наполнилась живой, пре­красной, образной жизнью героев. Шукшин сам хотел играть и сыграл бы Степана Разина. Настолько могуч его актерский дар. Но он был больше чем актером, ибо был еще и замеча­тельным режиссером. Он и тут сумел выйти «из ряда вон»

Вот и получается: как ни ищи сравнений — их нет. Шук­шин не был «похож», разумеется, на писавших и игравших своп пьесы Шекспира и Мольера; но ему ведь даже и это ле­стное «сходство» — вроде бы тоже ни к чему. Он — Шукшин. Этим все сказано. Он — сам по себе. Он был — и остается — удивительным явлением нашей жизни.

Жизнь словно сама становится гегемоном, формообразующим началом во всем этом великолепном разноликом творче­стве, которое покоряет нас ощущением не «сходства», но сущности. Истинности. Правды. Ее неподдельной живой гар­монии.

Что и говорить, у этого творчества всегда есть форма. Да еще какая! Она не блещет «искусностью», псевдосовременостью — тем показным лоском, внешним изяществом, виртуозностью, в которых всегда есть подспудное любование со­бою, своим мастерством, своей одаренностью (если только она есть). Шукшин же пишет так естественно, как говорит и мыслит его народ. Он играет своп роли так же просто, как существует: без натуга, без грима, без малейшего желания быть замеченным, услышанным, оставаясь словно в пределах ощущения собственного, личного, духовного бытия. Та­кова всегда бывает высочайшая ступень мастерства, та сту­пень искусства, где оно, это искусство, как бы уже исчеза­ет,— будто даже перестает существовать. Перед нами остает­ся видимое глазу, а еще больше — чувству, первозданное чудо жизни. Простое чудо. Некий, словно сам по себе творя­щий, животворный источник жизни.

Художественный мир Шукшина

Земля — образ конкретный и поэтически многознач­ный в творчестве В. Шукшина. Дом родной и родная деревня, пашня, степь, мать-сыра земля . Народно-образ­ные восприятия и ассоциации вводят нас в систему поня­тий высоких и сложных, исторических и философских: о бесконечности жизни и уходящей в прошлое цепи поколений, о Родине, о необъяснимо притягательной силе земли. Этот всеобъемлющий образ естественно становится центром содержания творчества Шукшина: образной системы, основных коллизий, художественных концепций, нравственно-эстетических идеалов и поэтики.

Писал ли Шукшин Любавиных, мрачных и жестоких собственников, вольнолюбивого мятежника Степана Рази­на, рассказывал ли о разломе деревенских семей, о не­избежном уходе человека, прощании его со всем земным, ставил ли фильмы о Пашке Колокольникове, Иване Рас­торгуеве, братьях Громовых, Егоре Прокудине, писатель изображал героев на фоне конкретных и обобщенных образов реки, дороги, бесконечного простора пашни, отчего дома, безвестных могил. Шукшин наполняет этот центральный образ всеобъемлющим содержанием, решая кардинальную проблему: что есть Человек, в чем суть его бытия на Земле? В прочном узле проблематики соедини­лись вопросы исторические и философские, всеобщие и конкретные — общенародной и личностной жизни.