Усиливающееся чувство вины князя является следствием острого противоречия между верой и действительностью, противоречия, из которого нет выхода, ибо вера в человека является стержнем личности героя, поступиться ею он не может. В результате герой винит себя в том, что он бессилен найти путь к лучшему для тех, кому необходима его помощь (Настасье Филипповне, Рогожину, Ипполиту, даже Келлеру и др.). Желание сбежать возникает в момент острого ощущения неразрешимости ситуации: “< .> ему ужасно вдруг захотелось оставить все это здесь, а самому уехать назад, откуда приехал, куда-нибудь подальше, в глушь, уехать сейчас же и даже ни с кем не простившись. Он предчувствовал, что если только останется здесь хоть еще на несколько дней, то непременно втянется в этот мир безвозвратно, и этот же мир и выпадет ему впредь на долю. Но он не рассуждал и десяти минут и тотчас решил, что бежать “невозможно”, что это будет почти малодушие, что пред ним стоят такие задачи, что не разрешить, или, по крайней мере, не употребить всех сил к разрешению их он не имеет теперь никакого даже и права < .>. Он был вполне несчастен в эту минуту”

Мысль о собственном несоответствии идеалу и чувство вины, связанное с неспособностью найти путь к идеалу, возникшие во второй части во “внутренних монологах” героя, в третьей и четвертой воплощаются в слове самого героя, в форме “внешнего монолога”. В разговоре с Евгением Павловичем “об извращении понятий и убеждений” после существенных и важных идей, которые высказывает князь, неожиданно и странно для всех присутствующих звучит его монолог: “Я знаю, что я . обижен природой. Я был двадцать четыре года болен, до двадцатичетырехлетнего возраста от рождения. Примите же, как от больного и теперь < .>”. Эта же мысль прозвучит в выступлении князя на званом вечере у Епанчиных в четвертой части. “Внутренние монологи” героя в третьей и четвертой частях окажутся, главным образом, связаны с чувством князя к Аглае и Настасье Филипповне.

В эпизоде на музыке, чувство князя к Аглае и к Настасье Филипповне воплощается в форме “внутреннего монолога” героя (в повествовании два “внутренних монолога” оказываются рядом, в рамках одной сцены, в одной главе). Любовь князя к Аглае оказывается той “новой мыслью”, которую пытается осознать князь: “Мгновениями ему мечтались и горы < .>. О, как бы он хотел очутиться теперь там и думать об одном, — о! всю жизнь об этом только — и на тысячу лет бы хватило! И пусть, пусть здесь совсем забудут его. О, это даже нужно, даже лучше, если б и совсем не знали его и все это видение было бы в одном только сне. Да и не все ли равно, что во сне, что наяву!”. Чувство к Настасье Филипповне тоже мучительно осознается героем через ощущения: “В самом лице этой женщины всегда было для него что-то мучительное; князь, разговаривая с Рогожиным, перевел это ощущение ощущением бесконечной жалости, и это была правда < .>. Но тем, что он говорил Рогожину, князь остался недоволен; и только теперь, в это мгновение ее внезапного появления, он понял, может быть непосредственным ощущением, чего недоставало в его словах Рогожину. Недоставало слов, которые могли бы выразить ужас; да, ужас!”. Слово автора фиксирует момент осознания героем себя самого, того, что происходит с ним. Мысль о счастье с Аглаей и ужас перед судьбой Настасьи Филипповны оказываются равно невозможными для князя. “Любовь для себя”, личное счастье, так же противоречит тому идеалу, той главной идее, которая воплощена в герое, как и разрушительная любовь-жалость к Настасье Филипповне. Неоднозначность оценки героя усиливается тем, что, то прекрасное и возвышенное, что он несет в себе, оказывается несовместимо с законом жизни, с тем законом природы, о котором с ужасом будет говорить в своей исповеди Ипполит. Противоречие это будет развиваться и в сюжетной линии отношений князя с Аглаей, и в сюжетной линии отношений князя и Настасьи Филипповны. Мышкин проходит испытание и внутренней раздвоенностью: в нем обнаруживаются как будто те же противоречия, что и у других героев романа: столкновение любви для другого и любви для себя. Достоевскому было важно указать на принципиальное духовное родство героя со всем человечеством, а значит, и на свойственные ему родовые противоречия человека. В Мышкине, как и во всех, стремление к идеалу, к любви «по примеру Христа» сталкивается с «законом личности»: «Я» препятствует». Жертвенная любовь к Настасье Филипповне и потребность любви-света противоречат одна другой. Находясь во власти «двойного чувства», Мышкин плохо понимает самого себя. Ему кажется, что отношение к Настасье Филипповне определяется лишь христианским состраданием. А между тем в начале их знакомства сострадание соединяется с другими чувствами: восхищением красотой, первой любовью к женщине. Мышкин не раз «выдает» эти чувства. Позднее он сам признается: «О, я любил ее, о, очень любил . Но потом . потом . потом она все угадала .— Что мне только жаль ее, а что я . уже не люблю ее». Поняв постоянные внутренние терзания Настасьи Филипповны, ужаснувшись ее мукам, он уже был неспособен любить ее как женщину — для него это означало бы уподобиться в чем-то Тоцкому и Епанчину. Жалость вытеснила все другие чувства. А между тем со второй части романа все резче обнаруживается в Мышкине затаенная жажда любви-света, любви-радости. Любовь для другого и любовь для себя уже не совмещаются в одном чувстве, а разделяются меж двух женщин. Примечательно, что герой зачастую не в силах осознать, какое из двух чувств определяет его поступки. С какой целью приезжает он из Москвы в Петербург? Казалось бы, только для Настасьи Филипповны (на этом, «скрытом», желании ловит его Рогожин). Но князь не торопится увидеть Настасью Филипповну, он все откладывает эту встречу. Сразу же после разговора с Рогожиным он пытается сесть в вагон, «чтобы ехать к Аглае».

Раздвоение в любви приносит Мышкину большие страдания, но он страдает больше всего не оттого, что не удовлетворены его желания, а оттого, что он становится причиной несчастья любимых женщин. Он ощущает вину не только перед Настасьей Филипповной за то, что полюбил другую, он чувствует вину и перед Аглаей: князь не может помыслить без боли сердечной о лице Аглаи в ту минуту, когда она выбежала от Настасьи Филипповны: «И неужели у ней и теперь такое лицо, как тогда? О, да, я виноват. Я еще не знаю, в чем именно, но я виноват».

Мышкин любит не так, как другие. В его чувстве к Аглае нет внутреннего раздвоения. Раздвоение в нем вызывает противоречие между любовью и главной страстью — состраданием. Испытав потребность любви для себя, Мышкин начинает сомневаться в своей способности пожертвовать собой для Настасьи Филипповны: «Я не могу так пожертвовать собой, хоть я и хотел один раз и . может быть, и теперь хочу»,— признается он Аглае. Но он все-таки оказывается способным на жертву: он решается на брак с Настасьей Филипповной, чтобы только утешить ее — «свою собственную судьбу он слишком дешево ценил». Но при этом он не стремится подавить свое чувство к Аглае, более того, он еще надеется, что сможет все объяснить ей так, что она поймет его.