Рассказ князя Мышкина о Мари и детях (I глава) занимает особое место среди монологов Мышкина, ибо в нем сосредоточен тот жизненный опыт князя, с которым он идет к людям. Это его ответ на вопрос о счастье, о том, как достичь гармонии бытия. Рассказ дается в форме повествования от 1-го лица и сопровождается тремя ремарками автора, одна из которых — вводная, третья — в конце, связующая рассказ с сюжетным повествованием, и, наконец, вторая, в рамках рассказа весьма существенная, ибо она переключает внимание слушателей и читателей на принципиально другую причинно-следственную связь поступков героя. Рассказывая о том, как он поцеловал Мари, князь скажет: “Нет, не смейтесь, — поспешил остановить князь усмешку своих слушательниц, — тут вовсе не было любви”. Поступок князя продиктован не любовью, а жалостью, состраданием. Сам герой упоминает об этом в своем рассказе трижды. Главным же героем рассказа князя оказываются дети. С них он начинает свою историю: “Там . там были все дети, и я все время был там с детьми, с одними детьми”, ими заканчивает. “Угадывая” лицо Лизаветы Прокофьевны, князь скажет: “< .> про ваше лицо уж мне не только кажется, а я просто уверен, что вы совершенный ребенок во всем, во всем хорошем и во всем дурном, несмотря на то, что вы в таких летах”. Счастье, которое познал герой в своей швейцарской жизни, было открыто им в общении с детьми, о чем он упоминает в начале рассказа (“Через детей душа лечится .”) и в конце (“Потом же, во все эти три года, я и понять не мог, как тоскуют и зачем тоскуют люди? Вся судьба моя пошла на них (детей)”). История о Мари становится победой князя благодаря детям. Он научил их любви и состраданию, а они сделали так, что Мари “умерла почти счастливая. Через них она забыла свою черную беду, как бы прощение от них приняла, потому что до самого конца считала себя великою преступницею”. Дети, в отличие от взрослых, оказываются открыты истине любви и сострадания. И сам князь в этом им родственен. Вместе с тем, сам герой тоже учится у детей. В них и через них он принимает жизнь, открывает радость и гармонию бытия. В них он находит примирение, и разрешение мучающих его душу чувств тоски и отчужденности от жизни. История о Мари оказывается и историей исцеления его души через помощь другому, еще более несчастному; и помощь становится действенной именно благодаря детям, их участию. В контексте творчества Достоевского дети занимают особое место и, как правило, являются мерилом истинности поступков и дел героев. Некое внутреннее соответствие субъективных нравственных убеждений героя объективной авторской системе ценностей и является залогом истинности слова и дела князя. Тем серьезнее звучат его слова о миссии, с которой он идет к людям: “Я положил исполнить свое дело честно и твердо”. По Достоевскому, мир детей — мир истинных ценностей в их первичном, неисковерканном виде; мир взрослых — мир перевернутых ценностей и отношений, мир, существующий на ложных основаниях (образцом его является логика Тоцкого в рассказе об истории Настасьи Филипповны, и далее в его собственном рассказе о камелиях на именинном вечере у Настасьи Филипповны). Способность человека оставаться ребенком — залог его нравственности, по Достоевскому. Приближение к Христу как к идеалу осуществляется как раз тогда, когда взрослый сохраняет детскую непосредственность и чистоту. Царствие Божие на земле, которое с помощью детей строит князь Мышкин, представляется ему возможным, потому что он сам такой же ребенок, как они. Врач Шнейдер, лечивший князя, говорит ему об этом перед его отъездом в Россию: “он вполне убедился, что я сам совершенный ребенок, то есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого; но что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил”. Надо сказать, что взрослый мир противится мессианской деятельности князя, поэтому ему было “всегда тяжело” со взрослыми и он поскорее стремился уйти к детям, “своим товарищам”. И с самого дня отъезда, как только князь покинул детей, он все это время чувствовал себя несчастным и тосковал отчего-то, как вдруг в гостиной Епанчиных у него “в первый раз с того времени, стало на душе легко” От этого истинность образа князя утверждается его “детскостью”, а его сострадание воплощается в истории с детьми, в истории, сюжетом которой становится рыцарская помощь князя несчастной Мари. Реакция сестер Епанчиных, Лизаветы Прокофьевны, является еще одним свидетельством истинности мысли, слова и поступка героя (не случайно князь называет Лизавету Прокофьевну “ребенком”). Особым знаком этого становится та доверенность, которой удостаивает князя Аглая.

Слово князя в первой части оказывается неразрывно связано с делом. И не только в швейцарской истории с Мари и детьми в рассказе героя. Князь принимает на себя пощечину Гани, адресованную Варе. Реплики героя, ремарки и комментарии автора-повествователя, реакция присутствующих подчеркивают достоинство героя, превращая его “слабые” стороны в сильные. Князь одерживает победу: он заставляет людей, сталкивающихся с ним, меняться. Он открывает в них то лучшее, что в них есть. Но отношение князя к Настасье Филипповне оказывается значительно более сложным, чем сострадание к Мари. На именинном вечере князь совершит два мужественных и рыцарских поступка: он спасет Настасью Филипповну от брака с Ганей и, пытаясь спасти ее от Рогожина, сделает ей предложение. Но слово героя выразит и то, в чем он боялся признаться себе по дороге: “Я вас . Настасья Филипповна . люблю. Я умру за вас, Настасья Филипповна. Я никому не позволю про вас слово сказать, Настасья Филипповна . Если мы будем бедны, я работать буду, Настасья Филипповна .”. Авторские ремарки максимально ослабят комизм ситуации, усиливая искренность и серьезность признания князя. Но так же, как чувство князя, так и отъезд Настасьи Филипповны с Рогожиным, оказываются знаками некой другой реальности жизни, не соответствующей “швейцарскому” идеалу. И дальнейшее повествование углубляет и разворачивает несоответствие идеала героя природе человека и структуре самой жизни.

Второе появление героя “на сцену нашего рассказа” сопровождается авторским описанием, дотошно рассматривающим все перемены в герое. В центре внимания оказывается костюм героя (“слишком уж сшито было по моде”). В описании в первой части костюм героя не соответствовал тому миру, в который он приехал, но зато в полной мере соответствовал князю. Во второй части несоответствие героя костюму оборачивается несоответствием той роли, которую он играет. Проблема оценки героя оказывается в дальнейшем непосредственно связана с решением сложных экзистенциальных вопросов бытия человека. Так V глава второй части ставит перед читателем вопрос о природе человека, о ее совместимости с идеалом.

Размышления князя о припадках эпилепсии переданы несобственно прямой речью героя. Слово автора-повествователя в данном случае сопрягается со словом героя, усиливая и как бы объективируя его субъективные переживания. Его ощущение мгновения “высшего бытия”, гармонии, полноты и “восторженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни” перед припадком как бы поддерживается словом автора: “В том же, что это действительно “красота и молитва”, что это действительно высший синтез жизни, в этом он сомневаться не мог, да и сомнений не мог допустить. Ведь не видения же какие-нибудь снились ему в этот момент, как от гашиша, опиума или вина, унижающие рассудок, искажающие душу, ненормальные и несуществующие? Об этом он здраво мог судить по окончании болезненного состояния < .>. Если в ту секунду, то есть в самый последний сознательный момент перед припадком, ему случалось успевать ясно и сознательно сказать себе: “Да, за этот момент можно отдать всю жизнь!” — то, конечно, этот момент сам по себе и стоил всей жизни. Впрочем, за диалектическую часть своего вывода он не стоял: отупение, душевный мрак, идиотизм стояли пред ним ярким последствием этих “высочайших минут”. Серьезно, разумеется, он не стал бы спорить. В выводе, то есть в его оценке этой минуты, без сомнения, заключалась ошибка, но действительность ощущений все-таки несколько смущала его. Что же в самом деле делать с действительностью? В сознании самого героя расходятся действительность ощущения и действительность реальности, субъективная правда (“красота и молитва”) и объективная (“отупение, душевный мрак, идиотизм). Слово автора-повествователя объективирует субъективную правду героя. Повествовательный контекст (все размышления героя в этой главе увязаны с его предчувствием назревающего покушения Рогожина и нежеланием верить в это предчувствие) может читаться неоднозначно: и как болезненное прозрение князем намерений Рогожина, сопряженное с нежеланием верить в это прозрение, и внутренней необходимостью проверить, что же происходит на самом деле; и как провокация Рогожина на преступление, ведь князь идет к дому Настасьи Филипповны, предчувствуя, что встретит там Рогожина, и этим подталкивает его к преступлению. Собственно авторское, отстраненное описание припадка дается автором как бы с точки зрения внешнего наблюдателя. В этом объективном описании и намека нет на “красоту и молитву”. Скорее утверждается совсем обратное впечатление, подтверждением которого оказывается тот ужас, которые “многие” испытывают при виде припадка эпилепсии. Подтверждается реальность этого впечатления и тем фактом, что Рогожин в оцепенении ужаса не совершил убийство князя. В повествовательном контексте данной главы в слове автора-повествователя непоправимо расходятся две действительности: субъективная (героя) и объективная (самой жизни). “Красота и молитва”, переживаемые героем в его внутреннем мире, в жизни оборачиваются “отупением, душевным мраком, идиотизмом”; его бесконечная вера в человека (в момент, когда Рогожин поднимет нож, князь крикнет: “Парфен, не верю! ”) в реальности оказывается провокацией преступления. Слово автора-повествователя, объективируя субъективную правду героя, противопоставляет ее “свету”, “мрак” действительности. Оценка героя читателем зависит от нравственного выбора последним либо правды героя, либо правды жизни. Несоответствие князя тому миру, в котором он оказывается, во второй части оборачивается жестоким столкновением бесконечной веры князя Мышкина в человека и реальной правды о нем. Заданная в первой части “идеальность” героя обостряется трагическим столкновением с объективной действительностью, вопросом о совместимости идеала и человеческой природы.