О типичности Теркина писали десятки людей, делая из строк «парень в этом роде в каждой роте есть всегда, да и в каждом взводе» вывод, что это образ собирательный, обобщенный, что в нем не следует искать каких-то индивидуальных качеств, настолько все типично для советского солдата. И поскольку «был рассеян он частично и частично истреблен», значит, это вообще не личность, а некий символ всей Советской Армии.

Но ловкий, смекалистый, бесстрашный, свойский, острый на язык парень - это еще не Василий Теркин. Сам Теркин, как и всякий подлинно художественный образ, неповторим именно потому, что ярко индивидуален. Вспомним главу «Теркин - Теркин». Иван Теркин, подобно Василию, имеет боевые награды, лихо играет на гармони, за словом в карман не лезет, но по характеру совсем иной человек. У него незаметно той душевной тонкости, деликатности, того «умного сердца», которым так щедро наделен Василий. Он любит быть на виду, ловить на себе восхищенные взгляды бойцов. Услыхав чей-то полуриторический вопрос: «Где-то наш Василий Теркин?», Иван не замедлил откликнуться: «Это кто там про меня?»

Теркин - личность чрезвычайно многогранная, вместившая в себя «множество разных и разнообразных людей в одном человеке - от непритязательного деревенско-солдатского балагура до всемирно-исторического героя, - и вместе с тем один человек, удивительно цельный, бесспорный герой и друг». Он вовсе не старается быть в центре внимания, но так уж само собой получается, что ему «смотрят в рот, словно ловят жадно». Иногда его подолгу слушают, не перебивая («Перед боем, «Про солдата-сироту»), чаще прерывают вопросительными или иными репликами, и тогда читатель настолько явственно слышит этот непринужденный солдатский разговор, это многоголосье, как будто видит каждого отдельного бойца въявь, словно на известной картине Ю. Непринцева. С особой силой ощущается это многоголосье тогда, когда Теркин сам в разговоре не участвует, но говорят про него или при нем.

«Подвиг мой» . эти слова могут показаться не совсем скромными. Но Твардовский не обманывается, ибо создание «Книги про бойца» - действительно подвиг. Ее создатель жил не в башне из слоновой кости, он был окружен людьми, с упоением читавшими главу за главой его книгу, получал несметное количество писем от самых разных людей, в которых, как правило, содержалась высокая оценка его детища.

Долгие годы спустя, вскоре после опубликования «Теркина на том свете», Твардовского пытались упрекнуть в заносчивости и отыскивали ее истоки еще в заключительной главе «Книги про бойца», в словах: «Что ей будущая слава? Что ей критик, умник тот, что читает без улыбки, ищет, нет ли где ошибки, горе, если не' найдет?» Но подобное отношение к определенной категории критиков вовсе не означало, что поэт - «занесся», «задурил, кичась талантом», и уж тем более не давало повода думать, что он «не дорожит любовью народной».

Будучи от природы чужд всякого тщеславия, Твардовский действительно довольно безразлично относился к тому, сколько в будущем посвятят его книге статей, исследований, диссертаций или даже читательских конференций. Но для него было очень важно, чтобы его книга, уже доставившая столько радости «на войне живущим людям», продолжала и после войны жить в народном сознании, чтоб толковали о ней не одни ученые с высоких трибун в многолюдных залах.

А где-то в 1944 году во мне твердо созрело ощущение, что «Василий Теркин» - это лучшее из всего написанного о войне на войне. И что написать так, как написано это, никому из нас не дано».

Понимал общественную важность своей работы над «Теркиным» и сам Твардовский. Ведь для него «Книга про бойца» была самым серьезным личным вкладом в общее дело - в Победу над смертельной опасностью фашизма: «Каково бы ни было ее собственно литературное значение, для меня она была истинным счастьем. Она мне дала ощущение законности места художника в великой борьбе народа, ощущение очевидной полезности моего труда, чувство полной свободы обращения со стихом и словом в естественно сложившейся непринужденной форме изложения. «Теркин» был для меня во взаимоотношениях писателя со своим читателем моей лирикой, моей публицистикой, песней и поучением, анекдотом и присказкой, разговором по душам и репликой к случаю .

Сам автор, к счастью, собственны ли глазами войну «с той стороны» не видел - его миновала чаша сия. Однако немалую роль во всем том, что толкнуло Твардовского писать «Дом у дороги» играли и обстоятельства сугубо личные: его родная Смоленщина более двух лет мучилась в плену там жили его родители И сестры, - и чего только он за это время о них не передумал! Правда, ему, можно сказать, повезло: Смоленскую область в 1943 году освобождали войска Западного фронта, с которым уже давно была связана его армейская судьба, и он в первые же дни после освобождения от оккупантов смог увидеть свои родные места. «Родное Загорье. Только немногим жителям здесь удалось избежать расстрела или сожжения. Местность так одичала и так непривычно выглядит, что я не узнал даже пепелище отцовского дома».

2.2. Вперёд за будущим днём, как за огневым валом

Всю свою жизнь А. Т. Твардовский, как на боевом посту, - в самой гуще событий, литературных и иных страстей. Не щадя жизни, отстаивает «правду партии», которой он верен «всегда во всем». Перечитывая стихи, статьи и письма хотя бы одного лишь последнего десятилетия его жизни, диву даешься, когда успевал этот пожилой уже человек столько писать, ездить по стране и за рубеж и отдавать уйму времени редактированию «Нового мира». Поистине «жизнь его не обделила» ни талантом, ни энергией. Почти до 60 лет он сохранил не только душевную молодость, но и свойственную молодости беспечность по отношению к своему здоровью. Всегда стремился сам все увидеть, прочитать, осознать, отстоять.

Это дало основания генералу армии А. В. Горбатову, хорошо знавшему истинную цену людям, написать в своих воспоминаниях о Твардовском, что он считает его « .самым настоящим героем . Как коммунист, как человек, как поэт он брал все на себя и бесстрашно отвечал за свои честные партийные взгляды

Истинным отдыхом и наслаждением для Твардовского было на неделю-другую забраться в какую-нибудь глухомань, побыть в таких деревнях, где во многом еще сохранились старинные обычаи. Его постоянно тянуло в лес, в самую дремучую глушь, и, как свидетельствует О. Верейский, «он шел по лесу как хозяин, угадывая по своим тайным приметам грибные места, ругался, увидев следы варварской порубки. Брошенные в лесу обертки, куски газет, всякий пикниковый мусор возмущали его, и он никогда не шел дальше, пока не вытащит спички, не разожжет костерок и не спалит весь собранный им мусор».

Отстаивая советскую литературу от проникновения в нее бездарных и претенциозных авторов, Твардовский даже при самых резких и беспощадных отказах старался сделать это так, чтобы не обидеть и не унизить человека. «Но, - заметил он в одном из писем, - как бы я ни старался выбрать слова, которые были бы менее обидны для Вас, суть остается та же».