Опорой при осуществлении этой программы Твену служила не только фольклорная традиция, но и те ли­тературные явления, которые, подобно его собственному творчеству, взошли на почве западного фольклора. Его повествовательная манера многими своими сторонами соприкасалась с традициями так называемого газетного юго-западного юмора.

Тра­диции эти составляют один из первоисточников американ­ского реализма. Рассказы талантливых юмористов Себы Смита, Лонгстрита, Халбертона Гарриса, Хупера, равно как и Артемуса Уорда и Петролеума Нэсби, являлись по­пытками критического осмысления действительности. Эти писатели обладали остротой взгляда, свободой суждений и смелостью мысли и еще в эпоху господства романтизма стремились приковать внимание читателей к уродствам американской общественной жизни в их реальном, "буд­ничном" воплощении. Впервые в истории литературы США они ввели в обиход национального искусства образы циничных политиканов, беззастенчивых дельцов, наглых шарлатанов всех мастей.

В их произведениях Твен нашел богатейший материал для своего творчества, и они же подсказали великому сати­рику многие приемы. Некоторые особенности метода Твена — "минимум описаний и отвлеченных рассуждений, максимум действия, динамизм повествования, меткость языка, использование диалекта" и интонации устного рассказа, несомненно, берут свое начало в юмористике 30—70-х годов (а она в свою очередь—из фольклора). Из этого богатого реалистического фонда черпал он и многие свои сюжеты. Обновляя новеллистическую тради­цию Америки, он вводил в ее обиход особую форму "штриховой" бытовой зарисовки, впоследствии получив­шую дальнейшую жизнь у Ринга Ларднера. Для пред­шествующей Твену американской литературы характерен иной тип рассказа и новеллы. Их ядром обычно служило некое необычное, а иногда и фантастическое происшест­вие, обраставшее в ходе повествования столь же необыч­ными драматическими перипетиями, не выпадавшими, впрочем, из строго очерченных границ последовательно развивающегося, крепко спаянного, четко обрисованного сюжета. Образцом такого остросюжетного построения мо­гут служить новеллы Эдгара По. Фантастически бредовый характер изображаемых в них событий особенно оттеняет­ся логической ясностью и математической организацией их сюжетного развития. Эта каноническая для американ­ской литературы XIX в. схема новеллистического повест­вования у Твена подвергается пародийному переосмысле­нию. Он был первым писателем Америки, окончательно порвавшим и с условностью сюжета, и с традиционными сюжетными схемами. "Я терпеть не могу . Готорна и всю эту компанию",— писал он Хоуэллсу, поясняя, что сюжетная интрига у этих писателей "слишком литературна, слишком топорна, слишком красивенька". Сам Твен обладал несравненным умением лепить сюжеты (или их подобие) из "ничего": из будничных явлений повседнев­ной жизни, из банальнейших действий обыкновенных, рядовых, ничем не замечательных людей, из мельчайших деталей их повседневного быта. Извлекая из всего этого прозаического материала множество "сюжетных выкрута­сов", Твен создавал в своих рассказах ощущение динамически развивающегося действия. Ощущение это отнюдь не обманчиво". У рассказов Твена есть свой особый "дра­матический" конфликт, и именно он служит источником их скрытого динамизма. Внутренней коллизией его юмо­ристического цикла является столкновение живой, свобод­ной, энергически деятельной жизни с системой омертвев­ших искусственных установлении, теснящих ее со всех сторон.

Предпринимая защиту простого, здорового "есте­ства" вещей от всего, что стремится его извратить и из­уродовать, Твен делает орудием его обороны приемы за­падного фольклора. Используя их, писатель прибегает к гротеску, гиперболе, к "кровавым" эффектам. Он с удо­вольствием раздает "смертоносные" удары, с воинствен­ным пылом орудует ружьем, пистолетом, томагавком, пал­кой, столами, стульями и, сокрушив своих незадачливых противников, хоронит их на свой счет. В его интерпрета­ции все эти "страшные" действия выглядят веселыми и смешными и столь же комически условными, как в фарсе или клоунаде. Так писать о смерти и убийстве может лишь тот, кто влюблен в жизнь и для кого она является абсо­лютом. Ее неукротимость, неугомонное буйство и озорст­во, готовность оказать стихийное сопротивление всему, что пытается обуздать ее и загнать в прокрустово ложе всевозможных запретов, утверждается всей образной си­стемой рассказов Твена.

Юмористические рассказы Твена переносят читателя в особый мир, где все бурлит и клокочет, все буйствует. Даже сиамские близнецы превращаются здесь в чрезвы­чайно беспокойных и скандальных субъектов, которые в нетрезвом виде швыряют камнями в процессию "добрых храмовников", а покойник, вместо того чтобы мирно по­коиться в гробу, садится рядом с кучером на козлы собст­венного катафалка, заявляя, что ему хочется в последний раз взглянуть на своих друзей. Здесь капитан Стромфильд, попав на небеса, немедленно устраивает состязание с первой попавшейся кометой; здесь обыкновенный велосипед едет куда хочет и как хочет, невзирая на уси­лия седока, тщетно пытающегося преодолеть сопротивле­ние своенравной машины, а безобидные карманные часы умудряются с дьявольской изобретательностью придать своим стрелкам все мыслимые и немыслимые положения.

Писатель как бы высвобождает скрытую энергию жиз­ни, обнаруживая ее не только в одушевленных, но и в неодушевленных предметах. Сила ее внутреннего напора ощущается даже в атрибутах повседневного быта, в ком­форте и покое домашнего очага. В рассказах Твена чашка утреннего кофе нередко соседствует с томагавком или со­дранным скальпом. "Что бы вы сделали, если бы размоз­жили ударом томагавка череп вашей матушке за то, что она пересластила ваш утренний кофе? Вы сказали бы, что прежде, чем вас осуждать, нужно выслушать ваше объ­яснение ."

Мирная обывательская чета МакВильямсов (расска­зы "МакВильямсы и круп", 1875 и "Миссис МакВильяме и молния", 1880) живет в молчаливом и враждебном окру­жении ковриков, умывальников, стаканов, столиков, оже­сточенная борьба с которыми, и составляет основное со­держание их жизни. Миссис МакВильямс даже нё подо­зревает, до какой степени она права, когда во всех этих безобидных и полезных вещах видит тайных пособников бушующей за окнами грозы (хотя гроза всего лишь плод ее испуганного воображения). Грозовой заряд неуемной жизненной энергии таится во всех и во всем, даже в ней самой — суматошной, деятельной, утомительно суетли­вой богине обывательского домашнего очага. Гроза, буй­ная, шумная, бесцеремонная, бушует в людях и вещах, превращая мир в веселый ералаш.

Твену бесспорно нравится это непрерывное кипение жизни, этот веселый задор, этот раскатистый смех. Та­кого звонкого хохота, такого шумного веселья, такой живой, сочной "простонародной" речи еще не знала американ­ская литература. В лице "дикого" юмориста Запада на­родная Америка — живая, здоровая, непосредственная — шумно и бесцеремонно утверждала себя в литературе.