«И он сказал».

«А он сказал в ответ».

«Сказал исчез».

«Сказал пришел к перрону».

«И он сказал».

«Но раз сказал – предмет,

то также должно относиться к он у».

Говоря о том, что поэт есть лишь «средство существования языка» /18,с.7/, Бродский видит в творчестве акт прежде всего экзистенциальный, акт познания, самопознания, разрешение гносеологических проблем, т.е. самоцель. Отсюда следует, что единственная задача поэта состоит в том,

Чтоб вложить пальцы в рот – эту рану Фомы –

И, нащупав язык, на манер серафима,

Переправить глагол.

«Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова».

«На самом деле,- признает Бродский,- у поэта никакой роли нет, кроме одной: писать хорошо. В этом и заключается его долг по отношению к обществу, если вообще говорить о каком-то бы ни было долге вообще»/21,с.21/

Высказывание поэта напоминает блоковскую статью «О назначении поэта». Улавливать звуки, идущие из глубины вселенной, и этот «шум» преобразовывать в «музыку» - такова для Блока главная задача художника. У Бродского есть стихотворение, содержащее скрытую цитату из блоковской работы:

Куда-то навсегда

ушло все это. Спряталось. Однако

смотрю в окно и, написав «куда»,

не ставлю вопросительного знака.

Теперь сентябрь. Предо мною – сад.

Далекий гром закладывает уши.

В густой листве налившиеся груши,

как мужеские признаки висят.

И только ливень в дремлющий мой ум,

как в кухне дальних родственников – скаред

мой слух об эту пору пропускает:

не музыку еще, уже не шум.

Однако «музыка» Бродского не похожа на классический мотив, хотя само стихотворение в целом и выдержано в классическом ключе. Скорей всего, это «музыка» протеста против чудесного придуманного мира, против условной иерархии вещей, согласно которой природа или любовь заведомо прекрасна, против иллюзий – к которым русская поэзия всегда относилась очень уважительно. «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман»,- сказал Пушкин, и это наблюдение иногда интерпретировалось как жестокое требование «красоты» в ущерб «правде». Не случайно Ходасевич позволил себе оспорить эту фразу /Пушкинскому «возвышающую правду», восставая против права поэта воспарять над реальностью.

Иосиф Бродский тоже за «возвышенную правду», какой бы мучительной и грубой она ни оказалась. В этом смысле он идет еще дальше, поверяя этой правде те многочисленные «возвышающие обманы», которые окружают человека. Причем Бродский покушается не только на мелкие, спонтанно возникающие мифы, но и главные стоящие от века.

В свете сказанного представляется закономерная частотность языка в поэзии Бродского. Составляющие его выведены в заглавия («Глаголы, цикл «Части речи»), отдельные элементы складываются в «диктат языка», и язык начинает «творить» историю, порождать мир реальный («но пока мы живы, пока есть прощенье и шрифт…», «кириллица, грешным делом, разбредясь по прописи вкривь ли, вкось ли, знает больше чем та сивилла о будущем», «о своем- и о любом- грядущем я узнал у буквы, у черной краски»). «Оправдание языка» становится доминантой эстетического мира поэта.

Таким образом, говоря об искусстве и изображаемой им действительности, Бродский считает основным отражать художественную правду, что достигается умением быть нейтральным, объективным, убедительным. Само же искусство, по мнению поэта, свободно и никому не служит, его сущность проявляется в гармонизации человеческого духа и в наделении человека чертами индивидуальности, неповторимости. Вера в язык вводит И. Бродского в классическую эстетику, сохраняя его экзистенциональное право быть поэтом, не чувствуя абсурдности своего положения, подозревать за культурой серьезный и неразгаданный смысл, относиться к творчеству как к великому таинству, совершаемому языком над человеком. Видя в языке прежде всего категорию креативную, Бродский расценивает поэта лишь как средство существования языка. Эта, неизменно повторяемая мысль поэта о языке как высшей творящей силе; автономной от субъекта речи, о творчестве, как порождении не личности, записывающей текст, но самого языка, является не только своеобразным отзвуком античных философских теорий логоса и идей – эйдосов (первообразов, прообразов вещей), а так же и христианского учения о Логосе, ставшем плотью. Представления Бродского о языке соотносятся с идеями мыслителей и лингвистов ХХ века об автономии языка, обладающего собственными законами порождения и развития.

3.1 «Лексическая дерзость» как определяющая черта поэтики.

Одна из важнейших черт поэтики Бродского – дерзость в пользовании лексикой, проявляющаяся в недискриминированном словаре. По словам Я. Гордина, в очередной раз в русской культуре, в русском языке поэт очень многое соединил. Просто он осуществил тот же принцип, которым пользовался и Пушкин, и Пастернак – введение новых пластов на новом уровне. (26; 215).

В философской лирике Бродского сближаются далеко отстоящие друг от друга слованые пласты: церковно-славянизмы, научные термины, слова – сокращения советской эпохи, городской и тюремный сленг, книжная лексика, табуированные выражения, просторечье и диалекты. Полилексичность Бродского исследователями истолковывается по-разному а, именно:

- совмещение высоких и низких слов как следствие установки на «депоэтизацию текста, на разрушение вызвышающего обмана» (И.Виноградова; 79);

- один из способов противостояния автоматизации, окостенению приемов или превращения живого слова в надпись на камне, а поэта в мраморную статую, как попытка раздвинуть смысловую перспективу текста (А.Рончин; 63);

- как продолжение великого труда по переплавлению и очищению от шлака всего «совяза», поскольку вся страна говорила именно на таком языке (В.Полухина; 57).

Известно, что Бродский отказывается быть зависимым от истории и не считает себя в долгу перед обществом. Однако, по его словам, «пользуясь языком общества, творя на его языке, особенно творя хорошо, поэт делает как бы шаг в сторону общества» (57; 69).

И.Бродским унаследован акмеистический принцип писать на уровне слов, а не фраз. В этом смысле его лирика отличается идеальной плотностью текста и заостренностью авторской стилистики. Поэт не стоит на месте, он делает открытия в новой стиховой речи. Сложнейшие речевые конструкции, разветвленный синтаксис, причудливые фразовые периоды опираются на стиховую волну, поддержать его. На своем пути она захватывает самые неожиданные лексические пласты, создает самые невероятные ?контомипоции?.

В лирике Бродского «язык улицы» органично соединяется «изысками» сугубо интеллигентской речи, с языком и понятиями мировой культуры, «трепетная ложь» высокой поэзии впрягается «в одну телегу» с «конем» повседневной общеупотребительной лексики, создавая неповторимый стиль поэзии И.Бродского:

…Я, прячущий во рту/развалины почище Порфенона/шпион, лазутчик, пятая колонна гнилой цивилизации – в быту/профессор красноречия… (II; 299). Или:

Севио Отчество, гравюра

На лежаке – Солдат и Духа/ Се вид Отчества – Лубок Старуха чешет мертвый бок