Его дороги, грядки и борозды полей действительно убегают вдаль, и его мазки действительно стелются, как ковер травы, или уходят вверх по холмам. Все это, звучащее лишь словесным оборотом у нас с вами, живет, и движется, и уходит у Ван-Гога. И его космос, его пейзажи охвачены вечным пожаром, как и он сам, и, как дым, клубятся в них облака.

Динамическая манера Ван-Гога выясняется еще нагляднее в его изумитель­ных рисунках, сделанных пером из тростника, которые он набрасывал с японской виртуозностью и щедро рассыпал в своих письмах, иллюстрируя мысли. Он хотел так же быстро рисовать, как писал, и действительно, в этих штрихах и точках автограф его гения. Я не знаю ни одного из графиков современности, который обладал бы такой уверенностью линии, такой силой внушения, таким лаконизмом рисунка. Его наброски пером — какие-то пульсограммы мира, графические символы мировой жизни. Вот дерево, убегающее ввысь завитками линий, нот стога, образующиеся из спиралей, и трава, растущая вертикально, и крыши, уходящие черепицами вверх, или разлохмаченные ветки, растущие туда и сюда .

Вот портрет почтальона из Арля. Как самодовольно расчесаны штрихами его баки, как радостно светятся на фоне обойные цветочки! В одном из писем Ван-Гог пишет о нем, что этот господин очень доволен и горд, так как он только что стал счастливым отцом.

Вот «Berceuse» — рыбацкая нянька, которую, по рыбацким поверьям, часто видишь в ночи перед лодкой, в час непогоды,— она веселит тогда сказками. И действительно, как много крепких сказок, грубых и ярких, должна знать эта женщина сказок, подобных этим лубочным расцветающим узорам на фоне! Эту картину Ван-Гог собирался отдать в Сен-Мари — приют для моряков .

А вот и опять нечто противоположное: автопортрет самого Ван-Гога, мазки которого подобны обнажившимся нервам. Здесь уже не внешнее сходство, не маска лица, но сама напряженная и вскрытая душа .

Но еще большим фактом выразительности у Ван-Гога, нежели его техника, является колорит. Он выявляет характерное в человеке не только утрировкой рисунка, но и символикой красок. «Я хочу сделать портрет моего друга, худож­ника, которому грезятся чудные сны,— пишет он в письме к брату.— Я хотел бы вложить в этот портрет всю мою любовь к нему и совершенно произвольно выби­раю краски. Я утрирую светлый тон его волос до степени оранжевого цвета. Затем, в виде фона, вместо того чтобы изобразить банальную стену убогой квар­тиры, я напишу бесконечность,— самый интенсивный синий тон, какой только имеется на моей палитре. Благодаря этой комбинации золотистая голова на синем фоне будет казаться звездой в глубокой синеве неба.

Точно так же поступаю я и в портрете крестьянина, представляя себе этого человека при полуденном солнце, в разгар жатвы. Отсюда эти оранжевые отбле­ски, сверкающие как раскаленное железо; отсюда этот тон старого золота, горящего в потемках . Ах, мой милый, многие увидят в этом преувеличении карикатуру, но что мне до этого!»

Таким образом, в противоположность большинству портретистов, которые думают, что сходство исчерпывается лицом, краски фона были для Ван-Гога не случайным украшением, но таким же фактором выразительности, как и рисунок. Его «Рыбацкая нянька» вся написана звучными лубочно-цветистыми колерами. Одна из его арлезианок, наверно злостная провинциальная сплетница, выдер­жана в черно-синем, как воронье крыло, и поэтому еще более похожа на каркаю­щую птицу. Так каждый цвет имел в глазах Ван-Гога свой определенно-лако­ничный смысл, был для него символом душевного переживания, вызывал у него аналогии. Он не только любил многокрасочность мира, но и читал в ней слова целого тайного языка.

Но из всех красок-слов его больше всего чаровали две: желтая и синяя. Желтая мажорная гамма, от нежно-лимонной и до звонко-оранжевой, была для него символом солнца, ржаного колоса, благовестом христианской любви. Он люби лее.

Синяя гамма, от голубой и до черно-вороньей, казалась ему цветом бесстра­стной вечности, холодной необходимости, ночного неба, смерти. Он тяготел к ней, но словно боялся.

И всегда мечтал написать звездное небо, другими словами — победить эту бесстрастную синеву цветом жизни.

Пять картин Винсента Ван Гога из собрания Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина – это и мало и много. Мало – потому что все они относятся к последним трем годам творческой жизни художника, а это лишает возможности окинуть взором десятилетний путь, который Ван Гог проделал в искусстве и который привел его к преждевременной гибели и всемирной славе. Но это и очень много, так как все пять, несомненно, принадлежат к числу лучших, позволяя исчерпывающе представить наивысшие результаты его творчества, основанного на беспримерной самоотдаче и каторжном труде.

Обратимся к Ван Гогу: “Я предпочитаю писать глаза людей, а не соборы… человеческая душа, пусть даже душа несчастного нищего или уличной девчонки, на мой взгляд, гораздо интереснее”. “Кто пишет крестьянскую жизнь лучше выдержат испытанием временем, чем изготовители написанных в Париже кардинальных приемов и гаремов”. “Я останусь самим собой, и даже в сырых произведениях буду говорить строгие, грубые, но правдивые вещи”. “Рабочий против буржуя – это так не хорошо обоснованно, как сто лет назад третье сословие против остальных двух”.

Мог ли человек, который в этих и в тысяче подобных высказываний так объяснил смысл жизни и искусства, рассчитывать на успех у “сильных мира сего?”. Буржуазная среда исторгала Ван Гога. Против неприятия у Ван Гога было единственное оружие – уверенность в правильности избранного пути и работа. “Искусство – это борьба… лучше ничего не делать, чем выражать себя слабо”. “Надо работать, как несколько негров”. Даже полуголодное существование у него обращено в стимул к творчеству: “В суровых испытаниях нищеты учишься смотреть на вещи совсем другими глазами”.

Буржуазная публика не прощает новаторства, а Ван Гог был новатором в самом прямом и подлиннном смысле этого слова. Его прочтение возвышенного и прекрасного шло через понм\имание внуренней сути предметов и явлений: от ничтожных, как рваные башмаки, до сокрушительных космических ураганов. Умение подать эти, казалось бы, несопостовимые величины в одинаково огромном художественном масштабе помтавило Ван Гога не только вне официальной эстетической концепции художников академическоого направления, но и заставило его выйти за рамки импрессионистической живописи.

В начале 20 в. слишком прямолинейное противопостовление искусства Ван Гога(ровно как Сезанна, Гогена и Тулус -- Лоттрека) импресионистической практики привело к созданию нового термина --"постимпрессионизм". Условность его очевидна. Взаимоотношения между двумя поколениями художников были значительно сложнее и шире обычной палемики сменяющих друг друга направления. При всей кажущейся несопоставимости произведений, созданных от Ренессанса по импрессионизм включительно, европейская живопись основывалась на системе, в основе которй лежал принцип"вижу-изображаю". В импрессионизме он достиг особенно полного развития, выразишегося в удивительной естственности и многообразии фиксируемых художником значительных впечатлениях. В бесконечной смене световых и воздушных нарядов природы импрессионисты увидели прекрасный лик ее вечного обновления обновления. Но культ непосредственного впечатленя таил себе и нечто такое, что сделало систему визуального восприятия жесткой и ограниченной. В безудержной погоне за ускользающим и непослушным мгновением незаметно и сам объект наблюдения переместился на второй план, вследствии чего художественный образ в целом оказался непопровимо обедненным.