Иногда в искусстве

можно создать ложь

более правдивую, чем

буквальная правда…

Оноре Домье

Я пытался выразить

неистовые человеческие

страсти красным и зеленым…

Винсент Ван Гог

Винсент Ван-Гог, так же как и Рембрандт, был голландец. Вот первый внешний факт, случайность биографии, который, однако, сразу приобретает не случайное значение и дает нам в руки ключ к дверям его жизни. Еще Ипполит Тэн, а за ним и другие социологи указывали на причинную зависимост искусства от окружа­ющей материальной среды. Но в их несколько механическое объяснение искусства должна быть внесена одна поправка: не всегда причинная связь между человеческим духом и внешней средой бывает прямой — иногда она бывает обратной. Есть гениальные художники, которые воплощают веления своего времени и своего народа,— таковы были мастера Греции и Ренессанса; но есть и другие гении, которые могут быть поняты лишь как отрицатели данной среды. Их жизнь и творчество вытекают из данной среды в том смысле, что являются реакцией против нее. Таким протестом против здравого смысла своего времени было появление Рембрандта, особенно вторая половина его творчества, начиная с "Ночного дозора", когда выросла пропасть между ним и его заказчиками-бюргерами. Таким же олицетворенным протестом против филистерского духа Голландии является жизнь и творчество Ван-Гога. .Уже с ранних лет он был каким-то «лишним человеком» среди практического и нормального уклада со­временности, и это он чувствовал сам .

В 1886 году Винсент приезжает в Париж и отныне никогда уже больше не возвращается на родину . Став страстным приверженцем пленэра, он бродит по Парижу, изображает уголки Монмартра, берега и мосты Сены, народные театры и чувствует себя настоящим французом. «Мы трудимся все вместе над француз­ским Возрождением — здесь я как бы на родине»,— пишет Ван-Гог. И действи­тельно, отныне его творчество принадлежит Франции и человечеству; он стано­вится соратником импрессионистов, разделяет их невзгоды, содействует их успеху .

Но пламенной натуре Ван-Гога чужда была серединность; во всем, за что он ни брался, он шел до конца. Искание света и воздуха, увлечение техникой Сера (дивизионизмом) не могли не зажечь в нем желания бросить серый Париж и уехать на юг. Ему стало тесно в столице, и юг рисуется ему той обетованной землей, где только и можно «отныне организовать ателье будущего», где только и может развернуться талант художника. И вот в 1888 году он переселяется в Арль, городок Прованса.

Первое впечатление не обмануло его. Прованс показался ему «по своей радостной мере красок страной столь же прекрасной, как Япония», и он жалеет только о том. что не попал сюда в молодости . «Радостная игра красок» — как неожиданны эти слова на языке Ван-Гога, недавнего аскета,— в них вылилось все его новое отношение к миру, отношение живописца. Новое и вместе с тем старое, ибо природу любил он еще с детства. Но в Голландии он любил лишь ее тихую грусть, здесь же, среди южного великолепия, он впервые залюбовался яркостью красок, ярыо солнца. Здесь впервые почувствовал он, что не может не быть различия между ним и его великим учителем, Рембрандтом. «Рембрандт писал светотенью, мы пишем красками»,— говорит он в одном письме, формули­руя этот переворот, происшедший с ним на юге. Рембрандт видел в мире прежде всего контраст света и тени, для Ван-Гога мир — прежде всего праздник цвета, игра красок.

Техника живописи вообще играет в нашу эпоху гораздо большую роль, нежели раньше. Когда мы смотрим на картину старого мастера, мы, в сущности, забываем о технике, о манере мазка — до такой степени уравновешены в ней форма и содержание, чувство и интеллект, объективное и субъективное. Но — увы! - современный человек далек от этого классического равновесия духа, и вот почему в современной картине мы прежде всего замечаем субъективный подход художника к тому или иному объекту. А техника, по справедливому замечанию Пюви де Шаванна, и есть не что иное, как темперамент ху­дожника, степень интенсивности его мировосприятия. Есть художники-реалисты, которые с такой покорной пассивностью воспринимают мир, что мы забываем об их человеческой личности и только говорим: «Как живо написан этот самовар или красный комод — он совсем как настоящий». Но есть и другие художники, с неуемной и непокорной душой, которые не могут скрыть за мате­рией изображаемого предмета самого темпа своего переживания. Смотря на их картину, мы видим прежде всего не то, что изображено, а то, как изображено, мы как бы соучаствуем в самом процессе их творчества, волну­емся и спешим вместе с ними. У таких художников-индивидуалистов техника занимает огромное место, но вместе с тем она уже перестает быть техникой в обычном смысле этого слова, т. е. чем-то внешним и ремесленным.

Именно таков Ван-Гог. «Упорядоченный мазок» ему кажется «столь же невозможным, как фехтование при штурме». Он поистине импрессионист, в самом глубоком смысле этого слова, импрессионист больше, чем все остальные, кого мы привыкли так называть, ибо он меняет свою технику по несколько раз даже в пределах одной и той же картины, согласно каждому данному впечатлению. Каждый предмет впечатляет его по-разному, и каждый раз иначе вибрируют струны его души, а рука торопится записать эти внутренние ноты. Он работает то кистью, то но­жом, то жидко прописывая, то густо лепя красками, бросая мазки то вдоль, то поперек. Он работает всегда сразу, по первому впечатлению, в каком-то мгновенном экстазе, и кажется, что картина вырывается из-под его кисти, как крик восторга перед природой или жалости к человеку. В самом темпе его мазков всегда ощущаешь ритмическое нарастание или понижение этого крика, чувствуешь горение его души.

Сам вечно кипучий, неуемный, он видит в мире прежде всего вечно дей­ственное начало. Его мир в неустанном круговороте, росте, становлении. Он воспринимает предметы не как тела, но как явления. Это не значит, что он изо­бражает какой-нибудь один, на лету схваченный миг природы, подобно Клоду Моне. Нет, он изображает не один миг, но непрерывность мигов, лейтмотив каждого предмета — динамическое его бытие. Вот почему каждый его этюд с натуры превосходит случайное наблюдение, поднимаясь до созерцания аб­страктного, до зрелища космического. Он художник мировых ритмов. Он пишет не данный эффект заходящего солнца, но то, как солнце заходит вообще, посылая стрелы лучей, разбегающихся окрест по полотну, или как оно возникает из золотого тумана, сгущающегося концентрическими кругами.

Он изображал не эффект дерева, случайно согбенного ветром, но самый рост дерева из земли, рост веток из дерева. Его кипарисы кажутся готическими хра­мами, рвущимися к небу стрельчатыми видениями. Скорченные от южного жара, они возносятся, извиваясь, словно сами огромные взвихренные языки зеленого пламени, а если это кусты — они горят на земле, как костры. Его горные кряжи действительно изгибаются, точно образуясь на наших глазах из первоначально­го геологического хаоса .