- Так столкновения с виднейшими представителями знати окончились для Бориса полным торжеством, причем Борис имел вид человека не нападавшего, а только оборонявшегося. Не он вел интригу, он, по словам летописи, лишь “осиливал” своих врагов, которые на него покушались. Он опекал царя и “поддерживал” под ним власть; они же ему противились. Преследования бояр имели вид наказания за сопротивление законной власти и за покушение на семейную жизнь царя. Преследование не напоминало жестокостей Грозного. Бояр не губили (по крайней мере, явно), людей ссылали и казнили по розыску и суду. На Бориса можно было злобиться и злословить, но его нельзя было сравнить с Грозным и назвать тираном и деспотом. Прием власти стал иным, и недаром правительство указывало, что мужики “заворовали”, “надеясь на государеву милость”.

С КОНЧИНОЙ Н. Р. Юрьева, удалением И. Ф. Мстиславского и ссылкой Шуйских, к лету 1587 года в Москве уже не было никого, кто мог бы соперничать с Борисом. Дети Юрьева, известные в Москве под фамильным именем “Никитичей” и Романовых, были пока в “соблюдении” у Бориса, за его хребтом, по старинному выражению. Младший Мстиславский не имел личного влияния. Прочие бояре и не пытались оспаривать первенства у Бориса. Борис торжествовал победу и принял ряд мер к тому, чтобы оформить и узаконить свое положение у власти при неспособном к делам государе. Меры эти очень остроумны и интересны.

- Официально царь Федор Иванович, конечно, не почитался тем, чем, как мы видели выше, обозвал его шведский король, усвоив выражение московского просторечия. О неспособности и малоумии Федора не говорилось. Указывали на чрезвычайную богомольность и благочестие царя. Богомольность Федора была, по-видимому, всем известна. Из нее выводили два следствия: во-первых, Федор угодил Богу своим благочестием и привлек на свое царство божие благоволение; Бог послал ему тихое и благополучное царствование, и тихий царь молитвой управлял лучше, чем разумом. Во-вторых, благодетельствуя своему народу, как угодник божий, Федор не почитал необходимым сам вести дело управления: он избегал вмешательства народа, удалялся от суеты и, устремляясь к Богу, возложил ведение дел на Бориса. Царь, инок без рясы и пострижения, вовремя всей жизни своей в духовных подвигах, не мог обойтись без правителя. При таком государе правительство Бориса получало чрезвычайную благовидность: он не просто попечитель над малоумным, он доверенный помощник и по родству исполнитель воли осиянного благодатью Господней монарха. На особую близость Бориса к царю и на особую доверенность царя к Борису в Москве любили указывать,– конечно, по велению самого правителя. “Великого человека” представляли и англичанам как “кровного приятеля” царского и управителя государства” еще в 1586 году, задолго до той поры, когда Борису официально усвоены были права регента в международных отношениях. По сообщениям из Москвы, бывшие в сношениях с Москвой иностранные правительства привыкли адресоваться к Борису как к соправителю и родственнику московского государя. Таким образом Борис постарался создать о себе общее представление как о лице, принадлежащем к династии, и естественном соправителе благочестивейшего государя.

Исключительное привлекательное положение Бориса, кроме общего житейского признания, должно было получить и внешнее официальное выражение. У некоторых современников иностранцев находится запись (у Буссова и Петрея) о том, что будто бы царь Федор, тяготясь правлением, предоставил боярам избрать ему помощника и заместителя. Был избран именно Борис. Тогда с известной церемонией, в присутствии вельмож, Федор снял с себя золотую цепь и возложил ее на Бориса, говоря, что“вместе с этой цепью он снимает с себя бремя правления и возлагает его на Бориса, оставляя за собою решение только важнейших деле. Он будто бы желал остаться царем, а Борис должен был стать правителем государства. Уже Н. М. Карамзин отнесся к этому рассказу с явным сомнением: в нем действительно мало соответствия московским обычаям. Вряд ли Борис нуждался в подобной церемонии боярского избрания и царской инвеституры: она только дразнила бы его завистников бояр. Борис достигал своего другими способами:

Во-первых, он усвоил себе царским пожалованием исключительно пышный и выразительный титул. Нарастая постепенно, этот титул получил такую форму: государю великому шурин и правитель, слуга и конюший боярин и дворовый воевода и содержатель великих государств, царства Казанского и Астраханского. Значение этого титула пояснил своими словами посол в Персию князь Звенигородский так: “Борис Федорович не образец никому . у великого государя нашего . многие цари и царевичи и королевичи и государские дети служат, а у Бориса Федоровича всякой царь и царевичи и королевичи любви и печалованья к государю просят, а Борис Федорович всеми ими по их челобитью у государя об них печалуется и промышляет ими всеми”. Неумеренная гипербола этого отзыва направлена была к тому, чтобы хорошенько объяснить “правительство” Годунова и его превосходство над всеми титулованными слугами московского государя.

Во-вторых, Борис добился того, что боярская дума несколькими “приговорами”, постановленными в присутствии самого царя, усвоила Борису официально право сношения с иностранными правительствами в качестве высшего правительственного лица(1588-1589). Борис, как правитель, выступил в сфере международной и благодаря этому окончательно стал вне обычного порядка московских служебных отношений, поднявшись над ним как верховный руководитель московской политики. Способ, каким “писали в посольских книгах” об участии Бориса в дипломатических переговорах, явно клонился к преувеличенному возвышению управителя. Официальная запись делала Бориса между двумя “величествами” – царем и цесарем – третьим “величеством”, правителем царства, который “правил землю рукою великого государя”.

В-третьих, наконец, Борис установил для своих официальных выступлений как в царском дворце, так и на своем “дворе” старательно обдуманный “чин” (этикет), тонкости которого были направлены, как и официальные записи, к тому, чтобы сообщить особе Бориса значение не простого государева слуги, а соправителя “величества”. Во дворце, во время посольских приемов, Борис присутствовал в особой роли; он стоял у самого трона, тогда как бояре сидели поодаль на лавках. В последние годы царствования Федора Борис обычно при этом держал “царского чину яблоко золотое”, что и служило наглядным знаком его “властодержавного правительства”. Когда в официальных пирах “пили чаши государевы”, то вместе с тостами за царя и других государей следовал тост и за Бориса, “пили чашу слуги и конюшего боярина Бориса Федоровича”. Иноземные послы, приезжавшие в Москву, после представления государю представлялись и Борису, притом с большой торжественностью. У Бориса был свой двор и свой придворный штат. Церемония встречи послов на Борисовом дворе, самого представления их правителю, отпуска и затем угощения была точной копией царских приемов. Борису “являли пословиц его люди: встречал на лестнице “дворецкий”, в комнату вводил “казначей”, в комнате сидели, как у царя бояре, Борисовы дворяне “отборные немногие люди в наряде – в платье в золотном и в чепях золотых”. Прочие люди стояли “от ворот по двору по всему и по крыльцу и по сеням и в передней избей. Послы подносили Борису подарки (“поминки”) и величали его впресветлейшим вельможеством” и “пресветлым величеством”. Послам всячески давалось понять, что Борис есть истинный носитель власти в Москве и что все дела делаются “по повеленью великого государя, а по приказу царского величества шуринами. После приема у себя Борис потчевал послов на их “подворье”, как это делал и государь.