Однако их историческая прозорливость позволила им рассмотреть в Борисе не одни черты драматического злодея, но и качества истинно государственного деятеля. Со времени именно “Истории” Соловьева Борис стал предметом не столько обличения, сколько серьезного изучения. Быть может, дальнейшие успехи историографии создадут Борису еще лучшую обстановку и дадут его “многострадальной тени” возможность исторического оправдания.

НЕТРУДНО собрать данные для “послужного списка” Бориса Федоровича Годунова; их сохранилось немного. Происходил он из рода “исконивечных” московских служилых “вольных слуг”, которые гордились тем, что они “исконивечные государские ни у кого не служивали кроме своих государей”. По родословному преданию (которого никто не оспаривал), предком Годуновых был ордынский мурза Чет, приехавший около 1330 года из Орды служить великому князю Ивану Калите и крещенный с именем Захария. Кроме Годуновых, от Чета пошли столь “честные семьи”, как Сабуровы и Вельяминовы. Если это не была самая вершина московской знати, то во всяком случае это был слой, близкий к вершине, попадавший в думные чины и служивший во дворце. Едва ли прав был с точки зрения историка А. С. Пушкин, влагая в уста князя Шуйского (в “Борисе Годунове”) пренебрежительные слова о Борисе: “Вчерашний раб, татарин, зять Малюты, зять палача и сам в душе палач”. Шуйские, конечно, могли свысока смотреть на Годуновский род, не княжеский и до ласки Грозного не боярский; но никто не мог бы в XVI веке назвать Годунова “вчерашним рабом” и “татарином”. Два с половиной века род был православным и с 70-х годов XVI столетия решительно вошел в думу в лице Дмитрия Ивановича, Ивана Васильевича и Бориса Федоровича Годуновых.

Личная карьера Бориса началась для него рано: лет 20 от роду, около 1570 года, он женился на дочери государева любимца Григория (Малюты) Лукьяновича Бельского-Скуратова и стал придворным человеком. Приближенность его к Грозному царю выразилась в том, что он занимал должности и исполнял поручения “близкое от самого государя: бывал у него “рындою” (в ближайшей свите) и “дружкою” на свадьбах царских. В тридцать лет Борис уже получил боярский сан, будучи названым в бояре в 7089 (1580-1581) году “из крайчих” или “кравчих” (должность важная: крайчий за государевым столом ставил кушания, приняв их от стольников и сам отведав с каждого блюда). Все такого рода данные о Борисе приводят к мысли, что он был личным любимцем Грозного и своими ранними успехами был обязан не столько своей “породе”, сколько любви царя к его семье, если не к нему самому. Таким же доказательством фавора Годуновых может служить и женитьба царевича Федора Ивановича на сестре Бориса Ирине Федоровне Годуновой (вероятно, в 1580 году). Выбрав для сына жену в семье Годуновых, Иван Грозный ввел эту семью во дворец, в свою родню. В качестве царского родственника Борис в ноябре 1581 года мог благовидно вмешаться в семейную ссору Грозного царя. По летописному рассказу, вполне правдоподобному, он получил тяжкие побои от царя за то, что дерзнул вмешаться во внутренние дела государя и заступиться за царевича Ивана Ивановича, которого, как известно, Грозный до смерти избил. Царь и Борису причинил много терзаний. Вследствие такого “оскорбления” Борис расхворался и долго лечился. Посетивший его на дому Грозный вернул ему свое расположение, и Борис до самой кончины Грозного прибывал у него в близости. В час смерти царя Ивана (1584) Борис находился уже в числе первейших государственных сановников и принял участие в образовании правительства при преемнике Грозного царе Федоре Ивановиче, неспособном ни к каким вообще делам. На втором году его царствования Борис добивается уже правительственного первенства, а в 1588 (приблизительно) году делается формально признанным регентом государства, “царского величества шурином”, “и добрым правителем”, который “правил землю рукою великого государя”. Целые десять лет (1588 – 1597) правительствовал Борис в Москве, раньше чем бездетная кончина Федора открыла ему дорогу к трону. Наконец, в 1598 году “lord-protector of Russia” (как звали англичане Бориса) был земским собором избран на царство и стал “великим государем царем и великим князем всея России Борисом Федоровичем”. Таков был житейский путь Бориса, исполненный успехов и блеска, необычайно удачный и, как увидим, полный терний.

БОРИС вступил в правительственную среду и начал свою политическую деятельность в очень тяжелое для Московского государства время. Государство переживало сложный кризис. Последствия неудачных войн Грозного, внутренний правительственный террор, называемый опричниной, и беспорядочное передвижение народных масс от центра к окраинам страны – расшатали к концу XVI века общественный порядок, внесли разруху и разорение в хозяйственную жизнь и создали такую Смуту в умах, которая томила всех ожиданием грядущих бед.

Само правительство признавало великую нищету и “изнурение” землевладельцев и отменяло всякого рода податные льготы и изъятия, пока ситуация не измениться. Борьба с кризисом становилась неотложной задачей в глазах правительства, а в то же время и в самой правительственной среде назревали осложнения и готовилась борьба за власть. Правительству необходимо было внутреннее единство и сила, а в нем росла рознь и ему грозил распад. Борису пришлось взять на себя тяжелую заботу устройства власти и успокоения страны. К решению этих задач приложил он свои способности: в этом деле он обнаружил свой бесспорный политический талант и в конце концов в нем же нашел свое вековое осуждение и гибель своей семьи.

РАССКАЗ о деятельности Бориса необходимо начать с вопроса об устройстве власти и о борьбе за обладание ею. Это был один из самых сложных и больных вопросов московской жизни того времени. Страстность и жестокость Грозного придали ему особенную остроту, вывели его из области теоретической и книжной в действительную жизнь и обагрили напрасной кровью невинных жертв царской мнительности и властолюбия.

Объединение великорусских областей под московской властью и сосредоточение власти в едином лице московского великого князя совершились очень незадолго до Ивана Грозного энергией его деда и отчасти отца. Принимая титул царя (1547) и украшая свое “самодержавие” пышными фикциями родства (идейного и физического) со вселенскими династиями “старого” и “нового” Рима, Иван Грозный действовал в молодом, только что возникшем государстве. В нем еще не сложился твердый порядок, все еще только подлежало закреплению и определению и не было такой “старины” и “пошлины”, которая была бы для всех незыблемой и бесспорной. Правда, власть “великого государя” на деле достигала чрезвычайной полноты и выражалась в таких формах, которые вызывали изумление иностранцев. Известны слова австрийца барона Герберштейна о том, что московский великий князь “властью превосходит всех монархов всего мира” и что “он применяет свою власть к духовным так же, как и к мирянам, распоряжаясь беспрепятственно и по своей воле жизнью и имуществом всех”. Это был бесспорный и очевидный факт, но в глазах русских людей XVI века он еще требовал правового и морального оправдания. Московская публицистическая письменность XVI века охотно обсуждала вопросы о пределах власти княжеской и царской, о возможности и необходимости противодействия князю, преступившему богоустановленный предел своей власти, о нечестивых и лукавых властителях, наконец, о том, что власть царская ограничивается законом божиим и действует только над телом, а не над душою подвластных ему людей. В основе подобных рассуждений лежали требования христианской нравственности и религиозного долга; в них не было стремления к внешнему ограничению княжеского и царского произвола. Напротив, вся церковная письменность проникнута была мыслью о богоустановленности власти благочестивого московского монарха и о необходимости повиноваться и служить “истинному царю”, который есть “Божий слуга”, которого Бог “в себе место” посадил и над которым суд не властен. Налагая на “самодержца” обязанность быть “истинным”, “правым”, “благочестивым”, церковные писатели налагали на подвластных такому царю людей обязанность служить ему верно и безропотно. Мысль о необходимости “предела” самовластию великого государя, хотя бы и законного и благочестивого, возникала в иной среде – именно в боярской. Здесь руководились не столько благочестием, сколько практическими соображениями.