Зна­менитый принцип, что «Англия управляется сама со­бой», был совершенно забыт. Страна была разделена на военные округа. Эти округа находились под начальст­вом генерал-майоров. Всякое мятежное движение немед­ленно подавлялось и наказывалось. Страх, внушенный могуществом меча, находившегося в такой сильной/ твер­дой и опытной руке, укротил дух и кавалеров, и левел-леров. Предлагали защищать старые вольности Англии. Но всякий понимал, что в данную минуту это было бы безумием. Нельзя ничего было сделать даже путем заго­воров: полиция протектора была хороша, бдительность его была неослабна, и когда он появлялся вне пределов своего дворца, обнаженные мечи и кирасы верных те­лохранителей окружали его плотно со всех сторон.

«Будь он,—говорит Маколей,—жестоким, своеволь­ным и хищным государем, нация могла бы почерпнуть отвагу в отчаянии и сделать судорожное усилие освобо­диться от военного деспотизма. Но тягости, какие тер­пела страна, хотя и возбуждали серьезное неудовольст­вие, однако не были такими, которые побуждают огром­ные массы людей ставить на карту жизнь, имущество и семейное благосостояние против страшного неравенст­ва сил. Налоги, правда более тяжкие, чем при Стюар­тах/ были не тяжелые в сравнении с налогами соседних государств и ресурсами Англии. Собственность была безопасна. Даже кавалер/ удерживавшийся от наруше­ния нового порядка/ наслаждался в мире всем, что оста­вили ему гражданские смуты. Уничтоженные Долгим парламентом последние следы крепостничества, конеч­но, не возобновлялись. Отправление правосудия между частными лицами совершалось с точностью и безуко­ризненностью, дотоле неслыханными. Ни при одном английском правительстве со времен Реформации не было так мало религиозных преследований .»

Но это слишком важный пункт, чтобы говорить о нем мимоходом.

Всякий желал бы/ конечно, чтобы этих религиозных преследований не было совершенно. К сожалению, ни­что не распространяется так медленно, как веротерпи­мость. Если мы спросим себя, кто в описываемую нами эпоху был искренне и действительно на стороне свобо­ды совести, то во всей Англии едва ли насчитаем деся-ток-другой человек. Кромвеля надо поставить во главе их. Но и ему приходилось делать уступки духу времени, и ему надо было казнить и вешать, чтобы не разойтись с теми, кто был опорой его власти, его жизни. Католиков ненавидели, и теперь более, чем когда-нибудь. Истори­ческие и политические мотивы присоединились к моти­вам религиозным. Даже такие люди, как Мильтон/ раз­деляли эту ненависть: стоит лишь припомнить, с каким грозным негодованием, с какой злобой и местью гово­рит он о папизме. Папизм—порождение дьявола. Это один из догматов английского миросозерцания полови­ны XVII века, быть может, самый упорный и настойчи­вый. После Кромвеля он продержался еще более 160 лет, и позорное пятно английской конституции — Test-Act/ запрещавший католическим подданным Британского ве­личества занимать какие бы то ни было государствен­ные или общественные должности, был уничтожен лишь в 1824 году! Полной веротерпимости не могло быть и при протекторе. Но в этом отношении он сделал все возмож­ное. Основным государственным законом было провоз­глашено, что католики и епископы нетерпимы. Богослу­жение и пропаганда были/ конечно, безусловно воспре­щены им. Были даже преследования. В июне 1654 года, например, один бедный католический священник, три­дцать семь лет назад изгнанный за свое звание, решился вернуться в Англию, но был схвачен сонный с постели и отправлен в Лондон, где его судили, приговорили и пове­сили. Но Кромвель делал немало усилий, чтобы избе­гать подобной жестокости; он желал, чтобы преследуе­мые давали ему возможность уклониться от нее, соблю­дая наружное приличие. Но когда их горячая вера или энергический характер отвергали эти маленькие слабо­сти, тогда он, не колеблясь, предавал их всей строгости законов. Однако и тут надо отдать справедливость Кромвелю: преследования при нем были, но не было инкви­зиции, не было беспутного вторжения в чужую челове­ческую душу, преднамеренного выискивания жертв для костров и виселицы. Стоило не быть энтузиастом, что­бы спокойно исповедовать какую угодно веру. Свобода культа, правда, была ограниченная, и в 1655 году 24 ноя­бря епископалам было запрещено находиться при част­ных семействах в качестве духовников и наставников, как это часто бывало. До драгонад, к счастью, дело не дохо­дило, хотя, кроме Кромвеля, кто же мог помешать им? Многие и многие из его партии, наверное/ были бы в восторге от такого радикального искоренения папизма.

Сектантов, анабаптистов, милленариев, квакеров Кромвель не преследовал совсем, разве на политической почве. Мало того, он решился привлечь к себе другой класс людей, всеми гонимый и презираемый. Это были евреи. Кромвель, не давая им публичного права граж­данства/ которого они домогались, позволил некоторым из них жить в Лондоне. Они выстроили там синагогу, приобрели участок земли для кладбища и втихомолку образовали род корпорации, преданной протектору, тер­пимость которого служила единственной гарантией их безопасности.

После роспуска последнего своего парламента (4 фев­раля 1652 года), сделавшего было попытку ограничить его самовластие, и после удачной войны с Испанией в Индии и Европе, Кромвель достиг высшей степени мо­гущества; он пользовался огромным влиянием в Европе и высшим авторитетом в Британии . Но — странная иро­ния судьбы — чем выше поднимался он по ступеням сла­вы и могущества, тем все более становился одиноким. От него отворачивались его старые боевые товарищи/ которые служили под его началом, когда он был еще про­стым капитаном: они не могли понять, в чем тут может заключаться преступление, если палату состоящую не из лордов, не называть палатою лордов. Но Кромвель требовал безусловного повиновения. Республиканские и анабаптистские мнения затрагивали его власть в самом корне, он не хотел терпеть их по крайней мере в армии. Я служил ему пятнадцать лет,— говорил после смерти

его Паккер, суровый и честный офицер-республика­нец,— с той поры, как он сам командовал еще кавале­рийским эскадроном, до момента его высшей власти; я семь лет командовал полком и теперь одним дыханием его, без всякого суда, я выброшен вон. Я лишился не только места, но и старого лагерного и боевого товари­ща, и пять подчиненных мне капитанов, все честные люди, были исключены вместе со мной за то/ что не хо­тели сказать, что у нас есть палата лордов».

Недовольные офицеры задумали даже заговор и пы­тались собраться возле находившегося в немилости Лам­берта — тоже когда-то товарища и друга Кромвеля. Пол­ковник Гетчинсон узнал об этом. Искренний христианин и республиканец, он со времени изгнания Долгого пар­ламента оставил армию и политику: его возмущала ти­рания Кромвеля, но еще больше возмущала тирания злой, безумной посредственности, которая хотела занять его место. «Кромвель,— говорит его жена,— был смел и велик, а Ламберт—только полон глупого и нестерпи­мого тщеславия». Гетчинсон предупредил протектора, и заговор был потушен в самом начале.