Структурное измерение пути состоит в установлении темпа и ритма: восхождение, спуск, периодичность остановок. Тем самым дает право рассмотреть на шкале передвижения: исход, поиск дороги, возвращение, блуждание, скитание. Время и расстояние это координаты пути с познанием, нравственным очищением, обогащением. Преодоление пути – это наиболее частая форма в современных компьютерных играх. Символ дороги и пути – это древнейший символ совершенства /характеризуется мужским фаллическим образом стрелы/.

Многие философы задавались вопросом, что предшествовало странствию. И.Т.Касавин утверждает, что это - «ЛОВЛЯ» момента. Ведь обезьяны выбрали удобный момент и только потому смогли стать людьми. Если спустишься с деревьев рано, то так и останешься четвероногой обезьяной /павианы/, чуть переждешь – и станешь брахиатором. Итак, первое путешествие человека – спуск с деревьев, второе – расселение по Земле. С тех пор каждая историческая эпоха ознаменована – переселениями народов. Всякий раз это происходило, когда складывались предпосылки. Лишь когда человеку становилось тесно среди себе подобных, и он чувствовал себя чужаком, изгоем, он уходил /т.е. исход всегда обоснован/.

Причем человек мигрирующий – это человек, превосходящий по силе своих соплеменников, наиболее приспособленный. Путь для него дополнительный опыт, поиск большей свободы.

Он как бы творит, практикует своим миграционным опытом, связывает собой миры и пространства, не будучи в плену ни у одного из них.

Местность расширяет табу, накладываемые обществом, границы местности отделяют внешнее пространство от внутреннего, местность служит основой повествования о «своем и чужом». Дом и очаг – это женская символика. Странствие – мужская. Путешествие удлиняет пространство и замедляет время. Только трудности путешествия могут удлинить время. Иван-царевич должен износить железные сапоги, стереть железный посох, найти суженую за тремя морями, а возвращение происходит за три дня. Разделение дома и тела – это очень важное онтологическое событие. Тело как бы защищено домом. Тело зачастую предстает как рана, поэтому оно ищет оболочки и находит ее в доме. Персонажи Достоевского прибывают внутри сплющенного деформированного пространства: в «углах», «каютах», «гробах», «шкафах», «комнатенках», «норах». Дом предоставляет телу форму, удобную для выживания. Интерьер играет роль скорлупы, панциря, домика улитки, к которому тело прирастает, иначе враждебная среда его просто бы уничтожила. «Чтобы волки были сыты, а овцы целы», создается потрясающий образ единства местности и пути: их гибридом выступает лабиринт, который есть дом, обещающий бесконечное путешествие. Лабиринт – это свернутое изображение различных путей человека в сакральном пространстве: путь наружу и путь вовнутрь.

География мира сама собой напрашивается на прообраз и аналог структуры текста. География возникает как следствие путешествия и его последующее истолкование. Текст – это опыт миграции.

Довлатов дает своим героям возможность расширить свое жизненное пространство и по «ступенькам» многоточий выводит их за пределы текста в иной уровень БЫТОВАНИЯ /в метатекстуальную жизнь/. Великий писательский гуманизм создал героя изначально свободного в передвижении. Горизонты «иной жизни» манят его к путешествию, да и «сдохнуть, не поцарапав земной коры» [Довлатов 1995:205] он попросту не может.

«Я по свету не мало хаживал,» – может похвалиться, как и многие другие герои ХХ века, герой Довлатова. Путешествие его начинается прямо с обложки. Рисунки Митька Флоренского сделаны так, как будто их рисовали сами персонажи. Внешнее противоречие строгости и расхлябанности, примитивности и сложности. Люди идут и оставляют следы. Рядом с ними движутся собачки Глаши. Ничто не стоит на месте, даже корявые деревья, кажется, движутся во всей своей сплетенной массе. «Митек тоже – не простак, а клоун, который тайком ходит по канату» [Генис 1997:11]. Создается эффект сорванной крыши: мир, на который мы смотрим сверху, движется. Меняя свое время и пространство, он странствует. А рядом - карты, чтобы, ни дай Бог, никто не заблудился. Ведь только совершая Великое путешествие человек способен овладеть миром, а значит – стать свободным.

Исход людей из родных мест – отличительная черта нашего столетия. Герои отправляются либо в дальние путешествия, либо в очень дальние. Основной атрибут путешествия – это чемодан. Есть чемодан и у философствующего правдо-счастье-искателя и забулдыги Венечки Ерофеева. Вернее, это не чемодан, а чемоданчик. Крохотное вместилище бутылочного арсенала и гостинцев. Держит свой путь Венечка туда, «где сливается небо и земля, где волчица воет на звезды», где живет его девушка с самым кротким и самым пухлым на свете младенцем, который знает букву «ю» и за это хочет получить стакан орехов. Держит он свой путь в неописуемые, присноблаженные Петушки. В задумчивости стоит он у аптеки и решает, в какую сторону ему податься, если все дороги ведут в одно и то же место. Даже без намека сказочной Алисы, можно догадаться, что если куда-то долго идти, то обязательно куда-нибудь да и попадешь. Если же ты хочешь попасть на Курский вокзал, ты на него и попадешь, иди хоть направо, хоть налево, хоть прямо. Только в сказках есть альтернатива выбора. Изначально же маршрут твой обусловлен и закономерен. «Ночь, улица, фонарь, аптека…» - известные строки блоковского стихотворения. Перед нашими глазами – ночной город, отраженный в зеркальной глади. Человек стоит на мосту и смотрит на морщинки воды, и думает, что жизнь бессмысленна, а смерть еще бессмысленней. Василий Гиппиус, выслушав это стихотворение, сказал Блоку, что никогда не забудет этого, потому что возле его дома на углу есть аптека. Блок шутки не понял и ответил: «Возле каждого дома есть аптека». Аптека – символ, граница перехода жизни в состояние смерти, исходная точка Венечкиного путешествия. Несмотря на изначальную необратимость своего пути /куда бы ты ни шел, все равно придешь куда следует/ герой выбирает правое / «праведное»/ направление и держит свой путь с Богом и Ангелами.

Садится он в темный вагон, прижимая к груди самое ценное и дорогое что у него есть - свой чемодан. Можно подумать, что дорога ему собственная поклажа из-за портвейнов и наливок, фигуристыми бутылками выстроившимися в ряд. Но нет, так же нежно и бережно прижимал он к своему сердцу этот ободранный чемодан даже тогда, когда он был пуст. Чемодан – это все, что накопил он за свою никчемную жизнь. Открыл крышку перед Господом, широко, настежь, как только можно душу свою распахнуть, и выложил все, как на духу: «от бутерброда до розового крепкого за рубль тридцать семь». «Господь, вот ты видишь, чем я обладаю. Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чем тоскует моя душа» [Вен. Ерофеев 1997:96]. Господь, какой и должен быть, суровый /поэтому в синих молниях/, но и милосердный, великодушно благословляет и разделяет эту Великую трапезу вместе с непутевым Дитем своим, глупым Венечкой.

Скромные и грешные чемоданные пожитки свои доверяет он только Ангелам и Богу. Чемодан – своего рода ориентир героя, по нему он определяет направление собственного движения, почти так же, как и расстояние меряет он не километрами и милями, а граммами и литрами / «с улицы Чехова до подъезда я выпил еще на шесть рублей»/.