Сюда он ввел состояния экзальтации и экстаза, как он заметил, весьма часто сопровождающие неко­торые поразительные формы подражательности. Экстатик весь поглощен одним каким-нибудь предметом, образом, идеей. Все остальное для него не существует, “он ви­дит и не видит, слышит и не слышит, то есть впечатления от посто­ронних предметов хотя, может быть, и доходят до него, но не сознаются им. Вследствие чего на высших ступенях экстаза замеча­ются та же потеря чувствительности и та же потеря чувства боли, которые характеризуют гипнотическое состояние.” Эту не восприимчивость к боли нельзя путать с осознанным желанием не показать чувства боли. “История знает много приме­ров людей, по наружности спокойно терпевших величайшие муче­ния, но не потому, чтобы они не чувствовали боли, а потому, что не хотели показать, что им больно, причем естественной потребности выразить боль криком, стоном, жестом противопоставляли страш­ное напряжение сознания и воли. Эти люди, так полно владеющие собой, так сильно задерживающие самые, по-видимому, неизбежные двигательные реакции на внешние впечатления, очевидно, не могут быть склонны к подражанию”.

Автор сообщает наблюдение доктора Лихонина, успешно повторившего в Петербурге опыты Ганзена, что “гвардейские солдаты оказались чрезвычайно склонными к гипнозу. Будто бы именно 60% из них впадают в гипнотическое состояние очень быстро. Результат, на первый взгляд, совершенно парадоксальный или, по крайней мере, совершенно противоречащий обыкновенным, ходячим представлени­ям о гипнотических явлениях. В самом деле, гвардейские солдаты в физическом отношении представляют цвет и красу русского народа, избранных из избранных по росту и здоровью, с сильными мускула­ми и несокрушимыми нервами. А между тем мы привыкли думать, что к гипнотическому состоянию наиболее склонны, то есть пре­имущественно быстро и легко в него впадают, люди слабые вообще и слабонервные в особенности. Это ходячее мнение, до известной сте­пени, вероятно, действительно соответствующее истине, подтвержда­ется и научными авторитетами. Так, Гейденгайн говорит, что гипно­тизму подвергаются преимущественно бледные, анемичные субъекты.”

Михайловский находит разгадку быстрого впадения гвардейцев в гипноз, “дело в условиях жизни солдата. Становясь на свое место в строю, солдат видит около себя людей одинакового с ним роста, в одинаковой с ним позе, с однообразно опущенными руками, однообразно уставленными ногами, с одними и теми же «выпушка­ми, погончиками, петличками». Куда бы он ни посмотрел, он видит одни и те же красные или синие канты или воротники, одни и те же золотые или серебряные пуговицы. Вся эта масса должна, как один человек, выделывать одни и те же артикулы ружьем, делать одни и те же движения и «в ногу» ходить под однообразно ритмические звуки марша, без конца повторяя про себя: «раз, два, раз, два, ле­вой, правой, левой, правой». Словом, солдат в строю, как белка в ко­лесе, вертится в кругу крайне однообразной и несложной комбинации зрительных, слуховых и осязательных впечатлений, и насильствен­но, иногда прямо физической болью возвращается в этот заколдо­ванный круг, если его внимание отвлечется на минуту чем-нибудь посторонним. И так изо дня в день. Солдатская жизнь вне строя, не будучи столь выразительно скудна и однообразна, тем не менее вся составляет подготовку к жизни строевой и подготовку в известном смысле чрезвычайно целесообразную: казарма, вся размеренная и замкнутая, разнообразие впечатлений, конечно, не дает, а вне ка­зармы солдат тоже не ахти какую богатую жизнь ведет. Изо всего этого слагается нечто, очень подходящее к гейденгайновской физио­логической формуле условий гипнотического состояния (подавление деятельности клеточек коркового вещества, вызванное слабым, по­стоянным, однообразно повторяющимся раздражением тех или дру­гих нервов) и к психологической формуле Шнейдера (ненормально односторонняя концентрация сознания)”

Далее Михайловский выделяет две формы: автоматическое подражание и автомати­ческое повиновение, разница между которыми сводится к различию в степени подавленности сознания. Повинующийся автомат способен воспринимать приказание, которое до сознания автомата подражаю­щего не доходит. Так как разница здесь только в степени, то одна форма может переходить в другую, при благоприятных для этого условиях.

Средние века.

В девятой части своей работы Михайловский решает показать богатство средних веков на нравственные эпидемии, и в количественном, и в качественном отношениях.

“В средние века ни одна странность, как бы она ни была нелепа, ни один почин, как бы он ни был фантастичен, не оставались без более или менее значительного числа подражателей, так что история вынуждена была занести соответственные события на свои страницы. Авантюрист, чудак, больной, выскочка тотчас становился героем. Около него тот­час же группировалась толпа и, глядя на него, плясала или молилась, убивала людей или самобичевалась, предавалась посту и всяческому воздержанию или, напротив, крайней разнузданности страстей.”[10]

“Близко к истине стоит Мишле в главе «Отчего средние века пришли в отчаяние» в известной книге: «В течение це­лых десяти столетий тоска, неизвестная прежним временам, держа­ла средние века в состоянии не то бодрствования, не то сна, и над людьми господствовала конвульсия скуки, называемая зевотой. Пусть неустанный колокол звонит в привычные часы — люди зевают; пусть тянется старое латинское пение в нос — люди зевают. Все предви­дено, надеяться не на что, дела будут идти все так же. Несомненная скука завтрашнего дня заставляет зевать уже сегодня, и перспектива будущих дней, годов скуки ложится тяжелым

Сами гордые бароны, гнездившиеся в замках с высокими стенами и глубокими рвами, выезжавшие оттуда только для грабежа и турниров и опять прятав­шиеся за свои стены, были обречены на ту же истому однообразия, а их жены и подавно. Вообще, всякая личная жизнь, отлившись в однообразные, узкие формы, замерла.

Но Мишле находит еще другую причину, «отчего средние века пришли в отчаяние»: необеспеченность личности. Несмотря на не­подвижность форм, в которые отлилась средневековая личная жизнь, всякий свободный человек мог оказаться вассалом, вассал — слугой, слуга — рабом, сервом. Фактически это, конечно, верно, но едва ли справедливо переносить теперешнюю европейскую жажду личной свободы на средневековые нравы. Без сомнения, и тогда были люди, считавшие личную свободу благом и гнушавшиеся всякого рода за­висимостью. Но отнюдь не таково было общее правило. Вообще гово­ря, средневековой человек не тяготился зависимостью”

Восстания

«Установ­ление феодального порядка не встретило сопротивления со стороны массы народа .Почему же не восставали низшие классы против этой сполиации, когда на их стороне было численное превосходство, ког­да дело происходило в бурную, военную эпоху, в которую люди, имея вечно дело с мечом, могли не дорожить своей жизнью? Но в том-то и дело, что тогдашние люди представляли более примеров бессилия, нежели храбрости . Сознание собственного достоинства было разви­то в самой незначительной степени, и слабый беспрестанно унижал­ся, раболепствовал перед сильным, говорил тоном раба: "Это были, как выразился один писатель, рабские души, развитые неблагопри­ятной судьбой"»