Концепция «суверенной демократии» стала толчком для обсуждения со стороны представителей самых различных политических сил, публицистов и научного сообщества. Появление «Русской доктрины» – коллективного труда авторов и экспертов, под общей редакцией А.Б. Кобякова и В.В. Аверьянова1 – также вызвало общественный резонанс среди российских интеллектуалов, но масштаб его и вектор обсуждения был намного уже. Содержание большинства откликов на этот документ представляет, на наш взгляд, самодостаточный объект для изучения особенностей мировоззрения либерально‑ориентированной интеллектуальной элиты в современной России.

Как представляется, несмотря на неоднозначность и противоречивость многих положений, общий пафос «Русской доктрины» и обозначенные в ней важнейшие проблемы и пути их решения заслуживают более серьезного отношения, анализа и общественного обсуждения, чем то ерничание и шутовское осмеяние, которые имели место в значительной части российских СМИ. Не позиционируя себя как апологета данной доктрины, попытаемся разобраться в том ракурсе, который был обозначен в ее восприятии со стороны либерального интеллектуального сообщества.

Первый вопрос, который вызывает противоречивое восприятие данного документа, связан с самим использованием понятия «доктрина», не имеющего единой трактовки в обществознании. С советских времен «доктрина» понималась не просто как учение, научная теория, политическая система, руководящий теоретический или политический принцип, но в соотнесении с «доктринерством », трактуемым как слепое, некритическое следование какой-либо доктрине, как синоним начетничества и схоластики2.

Почему же тогда было выбрано именно это понятие, а не «концепция», не «идеология»? Думается, что одной из причин стало широкое использование понятия доктрины в российском правоведении, которое оказало воздействие и на его позитивное восприятие в других сферах общественнополитической жизни. С юридической точки зрения доктрина рассматривается: а) как мнения ученых-юристов по тем или иным вопросам, касающимся сущности и содержания различных юридических актов, по вопросам правотворчества и правоприменения; б) как научные труды наиболее авторитетных исследователей в области государства и права; в) в виде комментариев различных кодексов, отдельных законов, «аннотированных версий » (моделей) различных нормативно-правовых актов. В целом с точки зрения правовой практики доктрина – это исходящее от юристов‑теоретиков разъяснение законов и отдельных правовых норм3. По определению В.С. Нерсесянца, «доктрина права разрабатывает и обосновывает определенные юридико-познавательные формы (принципы, понятия, термины, конструкции, способы, средства, приемы и т.д.), трактовки позитивного права (его источников, системы и структуры, его действия и применения, его нарушения и восстановления и т.д.)»4.

Кроме того, в постсоветский период понятие доктрины прочно вошло в российскую социально-политическую практику в виде официально утвержденных документов, либо проектов («доктрина информационной безопасности», «демографическая доктрина России», «военная доктрина Российской Федерации», «экологическая доктрина России», «этнополитическая доктрина России» и др.).

Важно отметить, что данное понятие нередко рассматривается как синоним идеологии, особенно с учетом нарастания негативного отношения к последней как среди интеллектуалов, так и среди значительной части населения. По мнению С.В. Бошно, это не совсем правомерно, так как доктрина «обычно имеет доказательства своих тезисов, она рациональна», а идеология «тяготеет к религиозным способам воздействия на общество»5. Думается, лучше всех соотношение между доктриной и идеологией (без упоминания последнего термина) методологически обосновал Л. фон Мизес: «для того чтобы заставить работать социальные доктрины, необходима поддержка общественного мнения»6.

Исходя из этого, в ракурсе политологии доктрину в широком смысле, на наш взгляд, можно определить как совокупность теоретически обоснованных идей по какой-либо важнейшей общественной проблеме, представляющих собой объяснение породивших ее причин и социальный проект ее решения на основе определенных принципов и использования оригинальных механизмов и способов реализации.

С этой точки зрения «Русская доктрина» представляет собой максимально широкий социальный проект развития всех сфер общественной жизни, который авторы предполагали предложить населению России. В 2007 г., выступая перед московскими студентами, митрополит Кирилл дал очень лестную оценку концепции «Русской доктрины»: «Ее разработчики считают, что модернизация России неотделима от сохранения национально-духовных ценностей русского народ. Базовые ценности не должны быть предметом дискуссий . Что будет с Россией, если она вступит на путь модернизации, не определив те базисные ценности, которые ни при каких условиях не могут быть изменены. Те ценности, которые определяют нашу национальную культурную и духовную идентичность»7.

Однако большая часть откликов со стороны обществоведов и журналистов не была комплиментарной.

Чего стоят одни эпитеты, которыми авторы награждали данную доктрину («суверенная теократия», «атомное православие», «получит ли церковь власть над Кремлем», «православный сталинизм» и т.п.).

Одним из резких критиков доктрины выступил А. Солдатов. Особенное недовольство у автора вызвала глава 9 доктрины «Идеология сверхнационализма», в которой главной опасностью для Русской империи объявляются «интернационалистские и космополитические тенденции». Видимо, А. Солдатов подразумевает, что эти тенденции принесли российскому народу одни только позитивные последствия. Вызывает неприятие автора и положительное отношение к ядерному оружию, сформулированное в «Русской доктрине», как к инструменту сдерживания внешних врагов России. Содержание статьи достаточно очевидно наталкивает на мысль, что ядерное оружие должно было получить публичное осуждение со стороны православия и его иерархов. При этом речь в статье идет только о российском оружии, что позволяет предположить, что ядерное оружие демократических стран (особенно США с их опытом Хиросимы и Нагасаки), в представлении Солдатова, – это гуманный инструмент для защиты идеалов демократии.

Для осуждения православия автор приплетает любое лыко в строку. По его мнению, «русское благочестие и раньше частенько приобретало брутальные, самоубийственные формы – казни и самобичевания Ивана Грозного, самосожжения староверов, общины бегунов и странников, уходящих в дремучие леса или хоронящихся по подвалам у “верных”»8. Как бы здесь не вспомнить «благочестивую» борьбу с еретиками в Западной Европе, публичные сожжения на костре по приговору инквизиции, Варфоломеевскую ночь, Крестовые походы и т.д. Но это же история демократических собратьев, которых, видимо, по мнению Солдатова, критиковать нельзя. Им можно только подражать и слепо учиться уму-разуму для того, чтобы уйти от варварского российского традиционализма.

Не случайно, что данная статья размещена на сайте Музея и общественного центра «Мир. Прогресс. Права человека» имени Андрея Сахарова9.