Вопрос, выступающий в качестве ведущего в ходе многочисленных дискуссий арабских политологов по проблемам демократического развития Арабского Востока, заключается в необходимости определения специфических черт политической надстройки арабских стран. В свою очередь, поиск этой специфичности делает проведение необходимых параллелей между этими странами и Западом задачей принципиальной важности. Как отмечал марокканский историк А. Ларуи, «это уже очевидная данность, заключающаяся в том, что каждый раз, когда арабский автор диагностирует собственное общество, стремясь высветить его недостатки и пороки, он всегда сопровождает свой диагноз некоторым, имплицитно присутствующим в нем образом Запада».

Арабский мир, – и в этом его важнейшее отличие от мира Запада, – характеризуется иными уровнями социальной лояльности. В их ряду наиболее существенным выступает принадлежность к определенному вероисповеданию и связанной с ним цивилизацией. Речь, разумеется, идет в первую очередь об исламе, хотя вероисповедная принадлежность может, – по крайней мере, применительно к конфессиональным меньшинствам, – быть и христианской. Вторым уровнем лояльности становится принадлежность к реальной социальной единице – племени, религиозной общине или землячеству, объединяющему, например, жителей квартала, связанных между собой семейно–родственными узами. И лишь третьим уровнем лояльности личности может рассматриваться ее бытие в качестве гражданина одного из реально существующих в арабском мире государственных образований.

В пределах арабского регионального сообщества возникновение государственности никогда не было процессом, приводившим к исчезновению двух первых уровней лояльности граждан вновь возникавших политических образований. Для арабских исследователей этот феномен вытекал из всей совокупности пройденного арабским миром пути исторического развития, не ограничиваясь какими–то, пусть и важными, как, например, время европейского колониального господства, его вехами. Речь должна, как им представляется, идти как об эпохе раннего ислама, так и возникавших впоследствии и включавших в свой состав арабские территории мусульманских государствах. При этом, становилось принципиально важным проанализировать то, в какой мере мусульманские политические представления определяли идею государственности.

Ислам как доктрина религиозная и одновременно определяющая идеологию и способы построения светской жизни не смог, в конечном итоге, выработать достаточно четкие основы политики, включая и базовые установки государственного устройства. Мнение бахрейнского политолога М.Дж. аль–Ансари становилось, в этой связи, достаточно показательным: «Политическое законодательство (аль–фикх) в исламе никогда не поднималось до уровня и, тем более, никогда не было более развитым, наполненным более основательным материалом, чем доктрина богослужения или положения, определявшие личный статус членов общины. Приходится лишь сожалеть об этом, поскольку политика является основополагающей нормой жизни религиозной уммы». Непосредственным итогом возникавшей, в силу этого обстоятельства, ситуации становилось, по его же мнению, «превосходство власти… господство принципа «султаном становится тот, кто убил султана» как ведущего не только в мамлюкскую эпоху, но во многом и сегодня определяющего судьбу арабов. … Мусульманское политическое законодательство не располагает, – писал он, – какими–либо реальными юридическими противовесами, способными разрушить господство грубой силы».

Возникало и еще одно, не менее существенное развитие мысли о неразработанности нормативных представлений ислама, связанных с вопросами политики и государства. Если «грубая сила» в течение всего времени существования огромного геополитического региона всегда определяла основные направления созидания местных государственных образований, то в какой мере создававшиеся каждым новым правителем государство было способно сохранить свою преемственность? Для ведущих представителей арабской общественной мысли, – и речь здесь идет, прежде всего, о ее светских течениях, – достаточно очевидно, что ответ на этот вопрос не может не быть негативным. «Государство не располагало действительно устойчивыми структурными единицами управления, – отмечал ливанский политолог Г. Саляме. – Мусульманские законодательные представления, воплощавшиеся в принципе совещательности (аш–шура) …никогда не находили своего адекватного выражения в реально существующих и сохраняющих свою историческую преемственность институтах, с помощью которых могла бы быть реализована практика политической жизни. Важность принципа аш–шура, например, вовсе не означала создания подлинно действующего института государственного управления, основанного на этом принципе. За исключением института халифата и определявшихся его деятельностью департаментов (дававин) административной и исполнительской направленности, политическая жизнь арабов и мусульман в рамках их государственных образований не смогла создать сколь–либо стабильной и прочной политической структуры. Исключением были лишь объединения оппозиционных групп, но они не были законными, и по отношению к ним государство использовало открытое насилие. В свою очередь, эти группы откровенно выражали сомнение в легитимности существовавшего института халифата».

Итак, цивилизационная матрица арабского мира, – ислам, – не смогла выработать каких–либо идентичным западным представлений о соответствующих современным представлениям о демократии норм государственного строительства и взаимоотношений государства и личности. Речь, тем не менее, не идет в этой связи об ущербности этой матрицы. Она представляет собой некую данность, параметры который должны быть учтены при любой постановке вопроса о сущности развития стран арабского региона и характеристиках существующих в его границах государств. Наконец, все та данность должна дать ответ на вопрос о возможностях и пределах развития этих государств в направлении демократизации. Важнейшим среди этих параметров становилось отсутствие позитивных точек соприкосновения между личностью и государством. Личность все еще сохраняет более привычные для нее уровни лояльности, – она ощущает свою принадлежность к миру ислама, ее больше интересуют проблемы ее конфессиональной группы, – в границах арабо–мусульманской общности они достаточно многочисленны и разнообразны, – роду или племени. Иными словами, эта личность в значительно большей степени осознает себя как исповедующую ислам, как принадлежащую к суннитскому большинству или шиитскому, друзскому или алавитскому меньшинству. И лишь в последнюю очередь все та же личность рассматривает себя в качестве гражданина Сирии, Иордании, Туниса или какой–либо другой страны Арабского Востока.

Порождаемая мусульманской цивилизационной матрицей реальность не исчерпывалась только этим. Проблема кажется значительно более глубокой и острой. В конце–концов, лояльность личности по отношению к реально существующему государственному образованию может быть создана. Эта лояльность не выступает в качестве явления, которое невозможно создать в более или менее обозримом будущем. Государства арабского мира – это феномен, который в своем окончательном виде, имея в виду временные границы завершения этого процесса, возник в период между двумя мировыми войнами. Возникновение арабских государств определялось, в конечном итоге, крушением Османской империи под воздействием европейской колониальной экспансии и, в дальнейшем, после второй мировой войны – обретением независимого статуса. Если в течение столь длительного периода исторической эволюции этих государств приоритет уровней лояльности их граждан не подвергся существенным изменениям, то, по всей видимости, существующая реальность не может быть объяснена, тем не менее, лишь ссылками на специфику мусульманской цивилизации.