Результаты советской модернизации - предпосылка процессов, имеющих место "здесь и теперь". Мы испытываем потребность в антропологических подходах, когда имеем дело с "иным" объектом. И тогда конкретные формы существования представляют для нас эмпирические границы мышления. Здесь мы имеем дело с существованием в его предельной конкретности. Что же касается Модерна, то я согласна с А.Гидденсом, что Модерн - ключевая теоретическая проблема конца ХХ века.

Западные исследователи отмечают, что Модерн никогда не сводится к институциональным измерениям. Можно назвать темы, которые пронизывают человеческую жизнь при вхождении в Модерн: индивидуация, абстракция, будущность.

Последние годы я занимаюсь неофициальными текстами советской эпохи, так называемыми "человеческими документами", прослеживая по ним возникновение тем Модерна. В этом есть свой резон, ведь целый ряд исследователей называет Модерн цивилизацией письма.

Действительно, традиционные люди мало оставляли письменных следов.

Почему интересно анализировать "человеческие документы"? Различается письмо дискурсивное и письмо денотативное (или наивное). Наивное письмо (письмо "некультурных") неотделимо от пишущего агента, здесь ниже степень объективации, меньше игры с самим собой. "Наивный писатель" пишет об отдельных случаях, о фактических деталях. Письмо культурного человека как правило дискурсивное. Человек ловко пользуется дискурсивными единицами, тем самым склоняясь перед историей и предлагаемыми этой историей дискурсами. Однако любой неофициальный документ в какой-то степени "наивен".

Мы с коллегой начинали исследование с писем советских людей в органы печати на закате советского общества. Так мы вышли на проблему письменного неофициального источника.

В Народном архиве мы смогли погрузиться в такие документы, как воспоминания, которые писали советские люди в старости, их дневники, переписка. Для интерпретации были отобраны тексты, авторы которых идентифицировали себя как "советских людей". Образцы "чистого" наивного письма встречаются очень редко. Только что нами опубликован текст большого объема (одиннадцать авторских листов), написанный женщиной с образованием в пять классов украинской школы (Н.Н.Козлова, И.И.Сандомирская. "Я так хочу назвать кино". "Наивное письмо": опыт лингво-социологического чтения. "Гнозис", 1996. Серия "Документы жизни: Интерпретации"). Оказалось, что у этой украинской женщины, пишущей "наивно", идентичность текучая, ситуативная. Она "советская" тогда, когда противопоставляет себя "немецким". Она играет эпизодически в дискурсивные игры эпохи, и порою пользуется идеологическим языком, когда ей это надо по жизни, хотя и не всегда ловко. Но были люди, советская идентичность которых была не ситуативной, а длительной, непрерывной. Эта длительная, непрерывная идентичность была представлена в связном нарративе. Эти люди меня очень заинтересовали, ибо появилась возможность проследить, как человек традиционный входит в Модерн.

Практически все люди, которые считали себя советскими, вышли из крестьян. Это подтверждают и демографические труды: к началу советского периода более 80% российского населения были крестьянами, к 50-м годам их стало 20%. 60% городских жителей - бывшие крестьяне.

По "человеческим документам" (с помощью обширного методологического чтения) мне удалось проследить - каким образом на уровне отдельного человека стали возникать темы Модерна: и индивидуация, и абстракция, и будущность.

Сама биографическая идентификация считается антропологическим признаком Модерна. И когда я обратилась к документам людей с непрерывной советской идентичностью, обнаружилось, что воспоминания, написанные в старости, как правило, написаны "дискурсивно". Для описания своей жизни эти люди пользуются готовыми нарративными моделями, предоставленными или моделью "Краткого курса", или соцреалистическими романами. Впечатление это производит, я бы сказала, болезненное. Я получила подтверждение сказанному Андреем Платоновым: "реально существуют люди, мыслящие языком плаката". Человек пишет о своей единственной и неповторимой жизни, а из-под пера выливается: "Годы первых пятилеток явились величайшим событием в жизни советского народа, за короткое время была создана индустриальная база страны, проведена массовая коллективизация сельского хозяйства. В 29 году вступила в свои права массовая коллективизация и это коренным образом изменило личную жизнь крестьян, в том числе и мою". Я читала достаточно "человеческих документов", свидетельствующих о том, как люди подгоняют собственную жизнь под официальный метанарратив.

Не стоит отмахиваться от этого как от проявления "идиотизма советской жизни". Не следует ли рассмотреть такое письмо как симптоматику вхождения в Модерн? Об этом пишут и западные авторы: человек Модерна способен не только проектировать свое будущее в форме жизненного проекта, но и переписывать прошлое, вписывать его в историю.

Исследуемые мной документы показывают, что цитаты вошли в плоть и кровь. Еще в одном документе человек пишет, что хочет описать собственную жизнь как жизнь человека, "жизненный путь которого мог пройти в двух направлениях - или по пути мелкого крестьянина- собственника или по пути развития нового человека с коммунистическими мировоззрениями". Блокадный ленинградский дневник одного партийного работника, тоже бывшего крестьянина, - образец дискурсивного языка.

Метанарратив превращается в пословицу, он часть интимной семейной коммуникации. "И не случайно в нашем советском народе сложилось поверье - "Как Сталин сказал, так и будет"; "С нами Сталин. Привет, папаня". В письмах неграмотной женщины то же самое - Ленину приписываются искаженные слова апостола Павла: "Как говорил Ленин, кто работает, тот и ест". В этих записях реальная жизнь проглядывает лишь в оговорках и в обращениях к деталям повседневной жизни. Как, например, заявление: "Мы, жильцы такой-то квартиры, 35 человек, два месяца живем без туалета". Записи на языке плаката в дневниках часто предназначены только для самих себя. Даже в предсмертной записке самоубийцы написано: "Всеми силами сохраняй семью, маленькую ячейку государства".

Лично мне ощутить прагматику, социальную функцию идеологического дискурса в период раскрестьянивания помог один дневник. Когда люди доходят до крайности, они хотят зацепиться за какой-то большой "пароход", который, как им казалось, вывезет. Когда читаешь эти документы, рушится представлении о феноменальной эффективности тогдашней пропаганды, о существовании веры в модель как в какую-то доктрину. Читая документы, вступаешь в область социальных игр, где внешнее насилие сочетается с насилием над собой, цивилизация сверху с самоцивилизацией индивида, внешний контроль с самоконтролем.