Москва обеспокоена американским проникновением в те регионы, которые рассматриваются российской элитой как традиционные зоны жизненно важных интересов России; Вашингтон, в свою очередь, видит в наметившейся в последние годы тенденции к расширению российского присутствия в «ближнем зарубежье» свидетельство того, что «империя наносит ответный удар». Экономический подъем в России и в большинстве бывших союзных республик повысил их взаимную заинтересованность в развитии делового партнерства. Российский бизнес начал энергичную экспансию на постсоветском пространстве – и далеко не всегда это обстоятельство радует США.

Так, российский капитал уже завершил приватизацию большинства украинских экономических объектов, к которым он был допущен. В перспективе же российское присутствие будет расширяться по следующим основным направлениям: энергетика, пищевая промышленность, телекоммуникации, машиностроение, ВПК. Но уже теперь российский бизнес контролирует до 80% украинской нефтепереработки и бóльшую часть цветной металлургии страны, 30% молочной промышленности, значительную часть рынка телерекламы (см.: [4]). Так обстоят дела в Украине – самом экономически развитом (после России) постсоветском государстве; что же говорить о других бывших союзных республиках?

При этом проникновение российского бизнеса в экономику новых независимых государств вступает в противоречие с интересами как частных американских [c. 17] фирм, так и официального Вашингтона. И дело здесь, разумеется, не только в упущенной американскими компаниями прибыли. В Соединенных Штатах отдают себе отчет в том, что за ростом экономического присутствия России на постсоветском пространстве неизбежно последует и усиление ее политического влияния – а именно этого американские правящие круги хотели бы избежать.

Следует отметить в этой связи, что американский истеблишмент все больше воспринимает конфликт с Россией из-за влияния на постсоветском пространстве как «игру с нулевой суммой», где идущая с Запада «демократия» противостоит «русскому неоимпериализму». Так, в своей статье в газете «Вашингтон пост» крайне правый республиканец, сенатор Дж. Маккейн подчеркнул: «Если наши отношения с Украиной ухудшатся, возникнет опасность, что она еще больше втянется в орбиту России. Я убежден, что будь у украинцев возможность выбора, большинство из них предпочтет связать будущее страны с Западом. Но многие из них считают, что именно этого выбора у них и нет: если Запад, как представляется, закрывает перед ними двери – НАТО и Евросоюз не слишком обнадеживают Украину относительно возможности вступления в эти организации в обозримом будущем – то Россия всегда готова раскрыть им объятия. Неудивительно, если украинские лидеры все больше будут связывать свои устремления с устремлениями своего соседа – России. А как мудро заметил Збигнев Бжезинский, подчинив себе Украину, Россия автоматически превратится в империю» [19].

Так что вопрос о «цветных революциях» и о месте последних в российско-американских отношениях сохраняется. На наш взгляд, для ответа на этот вопрос следует подняться над политической суетой и взглянуть на текущие политические события в Евразии в более широком историческом контексте.

На протяжении последних пятнадцати лет – срок, по историческим меркам, совершенно ничтожный – народы бывшего Советского Союза совершили феноменальный «рывок» в своем развитии. Буржуазно-демократические революции в бывших союзных республиках покончили с авторитарно-бюрократическим режимом «государственного социализма», и к власти в подавляющем большинстве новых независимых государств (за исключением некоторых «среднеазиатских деспотий») пришел новый правящий класс – национальная буржуазия.

Следовательно, исторически Евразия находится там же, где 150–200 лет тому назад находились самые передовые страны Западной и Центральной Европы, совершившие свои буржуазные революции. Как же выглядел в это время пейзаж после европейских политических битв?

Да плохо он выглядел, нужно прямо сказать. До второй половины XIX века в Европе не было устойчивых демократических режимов. «Родина демократии», Великобритания, не была здесь исключением: вплоть до парламентской реформы 1864 г. эту страну «демократией» назвать было никак нельзя – она представляла собой типичную олигархию, управляемую денежными тузами и земельной аристократией. Про континентальную Европу и говорить не приходится: при режиме Реставрации во Франции (1815–1830 гг.) количество избирателей было ограничено 100 тыс. чел. – и это на страну с населением в 35 миллионов!

Но даже французская «бесподобная палата» образца 1815 г. казалась верхом либерализма в сравнении с тем, что творилось в это время в Германии, где правила бал меттерниховская реакция, и в Италии. «Отдельные мелкие деспоты, люди без разума и без чести, бывшие рабами Австрии и тиранами своих подданных, восстановили на всем пространстве от Альп до Адриатики и [c. 18] Мессинского пролива уже устаревшие учреждения, противоречащие духу времени», – французский историк А. Дебидур именно в таких словах охарактеризовал положение в Италии после Венского конгресса 1814–1815 гг. [5, c. 145]. Он мог бы добавить, что ситуация в Германии была ничуть не лучше: инспирированная Веной тирания и раболепство мелких деспотов перед Австрией точно так же душили все живое на Севере Европы, как и на Юге. Впрочем, даже европейская реакция и реставрация после 1815 г. была громадным прогрессом по сравнению с наполеоновской военной диктатурой. В общем всего лишь полтора столетия назад наиболее передовые страны Европы были как небо от земли далеки от современных идеалов либеральной демократии.

Но и после общеевропейской революции 1848–1849 гг. в континентальной Европе утвердились режимы, которые современный российский исследователь В. Тен не без основания считает не демократиями, а скорее – легистскими диктатурами, опирающимися на широкие слои собственников [9, c. 20–21]. И действительно, достаточно вспомнить имена тех «демократов», которые заправляли тогда в крупнейших державах континента: Франц-Иосиф, Луи-Наполеон, Бисмарк.

В чем же причина такого положения вещей? Крупнейший специалист по истории XIX в. академик Е. Тарле считал, что молодая, едва пришедшая к власти буржуазия, ощущая всю непрочность своего только что обретенного господствующего положения, была вполне готова смириться с какой угодно диктатурой – лишь бы последняя гарантировала право собственности и защиту национальных интересов на международной арене. Иными словами, новый правящий класс был готов охотно променять права человека и гражданина на полицейский порядок внутри страны и «твердую шпагу» – за ее пределами. Вот как характеризовал умонастроения французских капиталистов на рубеже XVIII–XIX вв. этот выдающийся российский историк: «…Только задушив революционный демократизм, только под покровительством крепкой, пусть тиранической, пусть даже в лице этого страшного вояки Бонапарта, но только твердой и нерушимой власти буржуазное общество может беспрепятственно развиваться, обеспечив свободное движение частного капитала… Теперь буржуазия в своей массе и в городе, и в деревне требовала прочного полицейского порядка, закрепления своих прав, которые непосредственно касались свободы в торговле и промышленности» [8, c. 79, 81]. Шестьдесят лет спустя именно такими соображениями руководствовались и прусские буржуа, променяв либеральные идеалы 1848–1849 гг. на бисмарковский полицейско-милитаристский режим.