В результате мы можем констатировать нарушение основных параметров модели власти, сложившейся в России в последние столетия, что вполне может привести к более жесткому слому конструкции.

Так, присущая долгие столетия сакральность власти в рамках ментальной картины мира воспринималась как нерасчлененное состояние одновременного и взаимообусловленного существования индивида и верховной власти. Бытие одного без другого при распределении функций и сфер приложения деятельности было фактически немыслимо. Власть сосуществовала с общемировым порядком и воспринималась как его неотъемлемая часть, как единая с ним социокультурная форма. Личность, несшая на себе печать власти, становилась на определенную высоту. Пусть не во все периоды данный уровень соотносился непосредственно с божественным, как, например, в период царской России, но в любом случае ощущалось присутствие харизмы, наличие верховного права власти. Формирование образа носителя власти, как отмечалось выше, шло именно по такому сценарию. Будь то помазанник божий, наследный правитель или избранный единомышленниками руководитель, со временем он приобретал черты харизматического лидера, на уровне обыденности иррационально воспринимаемого массами как персонифицированное воплощение власти космического порядка.

Активное разрушение устоявшегося сакрализованного порядка вещей, хоть и было положительно воспринято средними гражданами, в определенный момент натолкнулось на их же внутреннее неприятие, обусловленное устойчивыми ментальными конструкциями. Это случилось в тот момент, когда глубина реформ коснулась архетипического восприятия власти. В целом к такой смене оказались не готовы ни массы, ни сами реформаторы, что сказалось на темпах и качестве проводимых преобразований.

Кроме того, до последнего момента в отечественной ментальности присутствовала мифологизация образов власти и правителя. Они, как любой миф, обладали необходимой атрибутикой, набором устоявшихся текстов, обобщенных историй, формирующих особое властное ментальное поле с табуированными и профанными зонами. Такое четкое распределение создавало наличие жесткой системы, в которой каждый представлял свое место и действовал в рамках мифологической картины, синтезирующей в себе рациональные и эмоциональные характеристики власти, соединяющие ее общую идею и чувственный образ.

В настоящее время наблюдается смещение в сторону виртуализации образа власти. Полностью отвечая современному смыслу понятия виртуальности, под которой подразумевают одновременную кажимость и истинность, осуществляется и виртуализация власти. Мифологическая харизматичность уступает место сфере обыденного. Приземленность отношения к власти проявляется и в том, что по отношению к ней начинает использоваться иная терминология. С одной стороны, благодаря средствам массовой информации, власть присутствует буквально в каждом доме: мы ее видим, слышим, можем общаться в интерактивных программах, заходить на сайты в Интернете5. Лица, персонифицирующие власть, становятся неотъемлемой частью повседневной жизни индивида, его спутниками во всех сферах его деятельности. Но от этого властные структуры не воспринимаются более весомыми, реальными. Они являются частью виртуального мира массмедиа, замкнутого на себе и не выходящего за рамки своих обширных студий. Единый поток информации перемешивает информацию о власти с информацией иного рода, и мы видим, что власть в этом потоке теряет свое высокое место, которое ей было отведено в строгой мифологической картине. Власть становится лишь частью, причем равнозначной, информационного рекламного потока. Это отмечается не только в исследовательской литературе, но и в художественных произведениях современности. Так, в наиболее гротескной форме виртуализацию властных структур описал В. Пелевин6.

Качественно изменилась и роль ритуала.

Во все времена власть обращалась к ритуальному подкреплению своего образа и проведения своих реальных задач. В условиях царской России власть использовала веками наработанный аппарат ритуалов, имеющих религиозное подкрепление, особую освященность сложившихся праздников и событий. В советский период нашей истории власть также обратилась к силе ритуала, опираясь не на религиозные, но на идеологические и архетипические начала. Так, многие советские праздники были привязаны к сельскохозяйственному календарю, при их утверждении использовалось обращение к мужскому и женскому началу (например, праздник Советской Армии и Международный женский день, которые со временем превратились именно в мужской и женский дни, и, надо сказать, власть не только не препятствовала ослаблению политического элемента, но и во многом способствовала усилению архетипического мотива). Архетип мужского и женского начала концентрированно был выражен в одном из главных символов той эпохи – скульптуре В. Мухиной «Рабочий и колхозница». Сложившиеся ритуалы массовых шествий-демонстраций, всеобщего празднования ряда государственных дат, ставших для нескольких поколений домашними ритуалами, выполняли функцию обрядового участия и даже более – причастности – ко всем важнейшим событиям в стране. Редкие обращения представителей власти в средствах массовой информации к гражданам государства также имели ритуальное воздействие.

В первые годы перестройки активно изменялись старые ритуалы, но попытка создать новые без опоры на устоявшиеся формы, которые при различной идеологической окраске все же имели единую ментальную основу, не увенчалась успехом. Сейчас мы можем наблюдать, как происходит возрождение общих принципов сложившегося ритуального торжества (например, в процедуре инаугурации президента, в праздновании Дня Победы, в восстановившемся праздновании Рождества, Пасхи и пр.). Но в этих случаях сильное влияние оказывает активно вторгающаяся сфера средств массовой информации, которая и осуществляет артизацию, т.е. театрализацию политической жизни, придание зрелищности, внешней эффектности без глубинного смысла любому событию в сфере власти. Политические партии рекламируются вместе с товарами всеобщего потребления при использовании одних и тех же приемов, в предвыборных кампаниях все чаще используется термин «политическое шоу» со всей присущей ему атрибутикой. Это лишает власть ее сакрального, ритуального фундамента.

Не менее важным социокультурным аспектом современной политической ситуации является проблема отчуждения и отстранения власти. Отстраненность власти при четкой оговоренности социальных, сакральных и прочих функций личности и властных структур создавала эффект устойчивого равновесия, наблюдавшегося долгие годы в нашей стране. Принцип «каждый выполняет свою роль и каждый важен и хорош на своем месте» создавал чувство стабильности и незыблемости общественных устоев. Но он несколько раз оборачивался своей отрицательной стороной. Привычкой в массе своей отдавать на откуп властным структурам все функции и оставлять себе лишь пассивную функцию одобрения действий власти среднестатистический житель нашей страны ослабил свои критические возможности и не смог оказывать даже необходимого минимума влияния на происходящее. Как следствие, он практически полностью потерял интерес к происходящему во власти. Несмотря на поток информации и постоянное виртуальное присутствие власти в нашей жизни, события, относящиеся к ней, не отражаются на повседневной жизни человека. Информацию о власти он воспринимает лишь в ряду общей информации, как далекое, не имеющее отношения к реалиям жизни, причем это относится в основном к процессам. Конечный результат еще важен, поскольку он единственный может оказать реальное воздействие на некоторые стороны обыденной жизни7. В остальном же политики стоят в одном ряду с поп-звездами, являя собой яркий пример упомянутой выше артизации.