В истории общественной мысли издавна существуют два принципиально различных подхода к проблеме общения между народами, соответствующие двум противоположным способам теоретического обобщения исторического процесса. Это, с одной стороны, плюралистические концепции, содержащие представление о множестве локальных цивилизаций, проходящих каждая свой путь от зарождения до упадка и гибели изолированно. Этим концепциям чуждо представление о всемирной истории как о едином внутренне взаимосвязанном процессе, а взаимовлияние народов выступает здесь как нечто сугубо внешнее, неорганичное, случайное и чаще всего вредное для них. С другой стороны, это монистические концепции, исходящие из идеи единства исторического процесса и признающие конкретно-исторические общества локального масштаба особенными проявлениями единой сущности. Наибольшей зрелости это направление достигло в марксизме, где выступает как формационная концепция всемирной истории. При этом подходе общение народов закономерно выступает условием развития человечества.

Поступательное расширение международного общения, казалось бы, лишает "цивилизационный" подход всякой основы. Однако он не только жив до сего дня, но и переходит в контрнаступление на позиции формационного подхода. Такое положение нельзя объяснить только внешними причинами - политической реакцией, либо стихийным протестом против империалистической экспансии, хотя и то, и другое питает разнообразные концепции национальной и религиозной самобытности. Очевидно, формационный подход оказался в своем нынешнем состоянии недостаточным для объяснения исторической реальности, особенно современной.

Традиция исторического монизма знает не одну концепцию. Французское Просвещение сформулировало представление о моноцентризме исторического прогресса, распространяющегося из своего центра на отсталую периферию. Эти взгляды, воспринятые утопическим социализмом и доведенные до завершения позитивизмом, существуют в наши дни в виде идей вестернизации, "возвращения в мировую цивилизацию" и т.д. Немецкая философия в лице Гердера и Гегеля создала диалектическое отрицание моноцентризма - идею перехода ведущей роли от одних народов к другим, но дополнением этой идеи служит разделение всех народов на "исторические" и "неисторические". То обстоятельство, что, сохранив рациональные зерна обеих этих концепций, марксистская концепция формаций не до конца преодолела их негативные стороны, объясняется отчасти тем, что проблемы масштаба всемирной истории и типа международного общения, логически вытекающие из монистического подхода, оказались на периферии внимания основоположников этой концепции. Подходы к решению этих проблем остались у них на уровне гениальных догадок. С распространением же марксизма вширь догадки эти, как правило, упускались из виду.

Система категорий марксизма подверглась наибольшему упрощению именно в том, что касается международного общения. Так, производственные отношения, с одной стороны, отождествляют с "формами общения", а с другой - рассматривают лишь в рамках отдельных стран; все же отношения международного масштаба характеризуют при этом как вторичные, по отношению к внутренним, как будто сам объем "внутреннего" и "внешнего" не меняется по мере интернационализации общественных связей. Производительные же силы сводятся к средствам производства и навыкам их использования, а средства общения остаются в стороне. Отношения производства в узком смысле заслоняют собой относительно самостоятельные (на что, в частности, не раз обращал внимание Ф.Энгельс) отношения обмена.

Методологически такой подход основан на "подведении" конкретного исторического общества под общие категории, т.е. на превзойденном уже Гегелем понимании общего как сходства, а не взаимосвязи и взаимодействия. Как справедливо подчеркивает проф. В.А.Вазюлин, в этом случае закономерность общественного развития сводится к его одинаковости: чем однообразнее развитие разных стран, тем оно закономернее. С этой точки зрения рабовладение, феодализм и т.д. предстает как сумма стран, в каждой из которых можно отыскать производительные силы, производственные отношения, социальную структуру и надстройку соответствующего типа. Любая эпоха, в том числе переходная, выступает, как рядоположенное существование разных формаций (например, в северных штатах США развивается капитализм, а в южных самостоятельно - рабовладельческий строй). Очевидно, что такой подход оставляет лазейку для отождествления формации с "цивилизацией" и, по существу, для отхода от формационной концепции.

Естественно, в это прокрустово ложе не умещаются многие конкретно-исторические явления. Куда отнести, скажем, многие общества Древнего Востока и доколумбовой Америки, где основная масса трудящихся, а нередко и господствующих была организована по родоплеменному или общинному принципу, но в отличие от первобытнообщинного строя существовала социальная иерархия и государственная власть? Нерешенность этой проблемы, как известно, подвела к дискуссиям об "азиатском способе производства", так ее и не разрешившим. Кроме того, остается невыясненным соотношение формации и социально-экономического уклада - вопрос, особенно , важный для переходных эпох. Какова, например, формационная характеристика плантационного рабства в Америке и крепостничества в Восточной и Центральной Европе? Формы эксплуатации напоминают рабовладельческие, сословная структура вроде бы феодальная, а социально-экономический уклад в целом входит в систему так называемого первоначального накопления, т.е. становления капитализма. В марксистской литературе преобладает мнение о феодальной, во всяком случае докапиталистической природе этих укладов, что ведет к далеко идущим выводам как о феодализме, отождествляемом с крепостничеством, так и о капитализме, его возрасте и перспективах. При этом ответственность за Социально-экономические проблемы большинства человечества возлагается на докапиталистические формации, а капитализм рассматривается как прогрессивная сила. Логичным будет вывод, что он и сегодня выступает как сила, освобождающая народы Азии, Африки, Латинской Америки и Восточной Европы от "пережитков" - феодальных и всех прочих - и приобщающая эти народы к мировой цивилизации.

Наконец, слабости вульгаризированного представления о формациях в полной мере обнаружились в связи с кризисом раннего социализма. Вопрос о его формационной принадлежности находился в центре не только и не столько научной, сколько идейной борьбы. Какие только ответы на него не предлагались: и первая фаза коммунизма, и переходный к ней период, и госкапитализм, и феодальный социализм, и чуть ли не азиатский способ производства. И во всех случаях это общество рассматривается так, как если бы оно развивалось изолированно, вне связей с другими обществами, на своей собственной основе, раскрывая в условиях соревнования с капитализмом свои формационные возможности. Такие взгляды сначала способствовали завышению представлений о степени зрелости реального социализма и о его влиянии на мировое развитие, а затем помогли создать впечатление принципиального провала социализма и необходимости отказа от него.