Сказанное противоречит ставшему общим местом представлению о регионализации как об одном из базовых направлений эволюции постсоветской политии («Государство перемещается в провинцию»20; «Регионализация политического пространства . будет определять лицо отечественного политического процесса в обозримом будущем»21). Но это представление само по себе является скорее мифом. Действительно, в середине и второй половине 1990-х гг. региональные элиты сконцентрировали значительный политический капитал, оттянув его от федерального Центра и не допустив при этом его дальнейшего перетока в нижележащие этажи властной пирамиды (судьба местного самоуправления остается незавидной). Более того, весной-летом 1999 г. могло показаться, что разложение центральной власти стало необратимым и дальнейшую судьбу России будет определять коалиция региональных лидеров (проект «ОВР»). Но эта тенденция так и осталась элементом внутриэлитных процессов, так и не нашла массовой поддержки - которая только и могла превратить ситуативные колебания баланса сил в устойчивую парадигму.

Неорганичность российского федерализма, отсутствие под ним какого-либо прочного фундамента не означает, впрочем, фатальной его обреченности. Если бы новая социальная и политическая реальность вообще никак не могла возникнуть в результате более или менее волюнтаристского акта установления, то было бы невозможно и утверждение демократии в Японии или Индии (и даже во Франции), и возникновение светского государства в Турции, и многое другое. Сделанный в пользу федерализации во многом ситуативный выбор может стать и действительно необратимым и есть основания считать этот вариант развития событий оптимальным хотя бы потому, что крах только начатого федеративного проекта станет слишко тяжелым испытанием для всей российской политической системы, для России как таковой. Но должна быть осознана вся сложность этого предприятия. Неорганичная федерация может быть только сконструирована и ее проект должен быть полностью адекватен строительному материалу, особенностям почвы, характеру участвующей в строительстве рабочей силы и т.д. Впадая в тавтологичность, можно сказать, что дурна не всякая социальная инженерия, но лишь дурная, лишь та, которая строит «на авось» или ломает сопротивляющийся насилию материал через колено. Необходимость придать преобразованиям российской государственности осмысленность и целесообразность (сообразность цели) не раз отмечалась: «Нужна капитальная государственная реформа, цель которой . привести природу государства в соответствие с методами управления»22. Представляется, однако, что логика здесь должна быть прямо противоположной менять природу государства есть дело заведомо выходящее за рамки практически возможного (а соответствующие попытки обычно принимают прямо самоубийственный характер); коррекция же modus operand!, требующая на порядки меньших ресурсов, диктуется самыми общими соображениями здравого смысла.

Признание имперской природы России (не Российской Федерации как ее одной из возможных институциональных форм, а именно России как политического организма, идентичность которого преемственна уже более тысячи лет) действительно неизбежно. В пользу такого признания и чисто пространственный аспект проблемы, физическая величина российского пространства (составляющего сегодня, между прочим, пусть не одну шестую» но одну восьмую часть суши), являющаяся не только географическим фактом, но и одной из ключевых детерминант политической культуры и ментальности; и сохранение этнокультурной и, что еще важнее, этнополитической гетерогенности этого пространства; и явно прослеживающаяся по многим параметрам преемственность новой российской государственности по отношению к ее прежним формам, как до-, так и послеоктябрьским, но равно имперским. Все эти моменты обеспечивают сохранение не только в российской политической традиции, но и в актуальной ситуации мощного имперского потенциала.

Коль скоро же мы приступаем к рассмотрению империи не как подлежащего отвержению (тем более не как уже отвергнутого) прошлого, но как подлежащего продуманной реорганизации настоящего, то следует подвергнуть демистификации второй опасный стереотип, или, точнее, целый веер стереотипов — ложное представление о том, чем, собственно, империя является (и, в частности, империя Российская). Так, в либеральнозападнических кругах весьма распространено отождествление имперского наследия с наследием тоталитарным, основанным на безоговорочном подавлений человеческой личности и свободы во всех их проявлениях от экономических До экзистенциальных. Имперская традиция нередко описывается «как идеологический инструмент, используемый для того, чтобы человеку внушить любовь к государству, стоящему над человеком и всецело его себе подчиняющему»23. Причины такого смешения очевидны этнополитическое измерение советского тоталитарного режима действительно приняло имперскую форму, что, впрочем, не означает синонимии этих понятий («в советском социализме не было внутренней необходимости империи, и в империи не было внутренней необходимости советского социализма»24 — в более ранней работе автора содержится аргументация в пользу этого тезиса). В частности, личность в империи, действительно занимающая подчиненное положение, подчинена при этом не просто определенной политической структуре, но тем универсальным ценностям, воплощением которых эта структура является. «Империя не только давит личность, но и воз носит самого ничтожного из своих подданных на обыденно недостижимук онтологическую высоту, ориентируя в пространстве и времени. Она, по суп дела политически решает проблему личного бессмертия»25. Имперская ив' рархия должна трактоваться в первозданном смысле этого слова, как священновластие, как попытка установления институционально обеспеченной связи между мирами горним и дольним. И только ощущаемый в качестве подлинного контакт с миром горним и легитимизирует империю в сознаню ее подданных вне зависимости от того, насколько такой контакт возможе* и успешен с точки зрения стороннего наблюдателя. Имперская «властна; вертикаль» потому и функционирует не в пример успешнее наспех конструируемых сегодня ее субститутов, что не завершается на уровне посюсторонних властителей, но возвышается и над ними.

Более того, по этой же причине и этнополитическая составляющая имперской традиции, вопреки распространенному мнению, состоит не £ оправдании насильственной ассимиляции и преследований по этническом) признаку, а, наоборот, в исключении этнического критерия из числа политически референтных, в предоставлении широкой автономии локальным сообществам при условии их политической лояльности и в формирование консолидированной общности на основе универсальных принципов и ценностей, не отрицающих широкой вариативности групповой и личностной идентификации. До сих пор еще часты описания чуть ли не тоталитарной: «империализма» империй, как относящиеся к прошлому, так и проецируемые на современность («Русские заданы . на растворение в себе масс меньшинств в рамках империи, где они доминируют»26; «Великорусские шовинистические власти находились в антагонизме с большинством инородцев, сопротивлявшихся имперскому упорядочиванию»27). Но эти инвективы есть результат явного qui pro quo, поскольку приписываемая здесь империям политика на деле свойственна национальным государствам («Государство-нация по самой своей природе стремится к культурно-языковой однородности, даже не придавая этой цели радикального или метафизического смысла»28), в империях же начинает проводиться только с момента их включения в модернизационные процессы, радикально меняющие имперскую этнополитическую парадигму29.