Но главное даже не в этом. Главное в том, что вся институционально-нормативная конструкция, за которой закрепилось наименование федерации (а равно и система Советов как таковая), была лишь декоративным фасадом, скрывавшим, да и то не особенно, реальный властный механизм партийные структуры, никогда не бывшие федеративными ни на йоту. Казалось бы, очевидность этого обстоятельства любому человеку, имеющему хоть какой-то опыт существования в СССР, должна бы, предшествуя аналитическим построениям, воспрещать любые интерпретации социалистического строя, принимающие за чистую монету его самоописание (к тому же бывшее и для его создателей вполне фиктивным). Но нет, советское «заколдовывание мира» оказалось настолько мощным, что действует до сих пор, и попытки заведомо бесплодного анализа советской псевдофедерации продолжают предприниматься. А между тем даже такой в целом более чем снисходительный к СССР автор, как цитированный выше Э.Карр, сам отдавший дань описаниям «советского конституционализма» и т.п., был вынужден признать просто-напросто «нереальность всех конституционных форм при советской системе правления»11 нереальность, делающую любое обсуждение этой системы правления, и в том числе ее этнотерриториального измерения, в терминах конституционных форм нарушением принципа ех nihilo nihil fit.

Но после развала СССР фикция федерализма (как и многие другие, здесь не рассматривающиеся) была принята за объективную данность и стала наполняться действительным содержанием. Произошло это, разумеется, не в силу простого недоразумения, но потому, что пустая форма федерализма была воспринята (прежде всего элитами) как готовый институциональный дизайн, пригодный для обеспечения плавного, не ущемляющего (по меньшей мере) элитные интересы перехода России в новое агрегатное состояние. При этом внутрь России был перенесен опыт СССР, когда именно и только объективация почти столь же фантомных союзных республик в качестве Новых Независимых Государств позволила избежать сваливания всего постсоветского пространства в состояние кровавого хаоса (которое, вообще говоря, и было бы наиболее логичным результатом распада советской державы). Но эффективный механизм ликвидации одного государства вряд ли может служить столь же эффективным средством строительства государства иного.

Так или иначе фиктивная природа «федеративных» форм учтена не была, не было уделено никакого внимания тому, что этот дизайн так же мало предназначен к реальному, «под нагрузкой», функционированию, как Царь-Пушка к обороне Кремля. Россия никогда, ни в один период своей истории не «работала» как федерация факт, казалось бы, исторически неопровержимый, но порождаемые им одним препятствия на пути к подлинному федерализму осознаются в полном объеме крайне редко. Среди нечастых исключений работы А.Б.Зубова, полагающего, что «судьба Советской власти, СССР и КПСС должна постигнуть и российский федерализм, столь же искусственный и инородный для нашего государственного организма»12. Это, конечно, крайняя позиция, и признание инородности федерализма российским традициям не обязательно должно приводить к столь радикальным выводам (иной вариант будет предложен ниже). Но в любом случае те, кто сегодня полагают Россию федерацией a priori, на самом деле вновь, только гораздо менее осознанно, чем в свое время большевики, занимаются заклинанием реальности. Надежды, что, повторяя «халва, халва», можно почувствовать ее вкус, особенно беспочвенны тогда, когда эту халву еще только предстоит приготовить.

Наконец, есть и еще одна, может быть, наиболее фундаментальная причина тому, что успешная федерализация России остается по меньшей мере проблематичной. Выражение «субъекты Федерации» нечувствительно вошло в политический и научный лексикон, опять же не сопровождаясь критическим его осмыслением. Действительно, условием жизненности федеративного строения является наличие его субъектов в полноценном философском смысле слова — субъектов автономных, способных к свободному самоопределению и действию, в результате которого федерация, собственно, и возникает. В наиболее чистом виде такая изначально расчлененная, множественная субъектность обнаруживается, конечно, в американском опыте; по остроумному наблюдению Д.Бурстина, в Декларации Независимости, «этом государственном свидетельстве о рождении, нигде не идет речь о государстве; везде говорится именно об отдельных штатах»13. Этот же автор приводит и слова делегата федерального Конвента 1787 г. Оливера Эллсворта, в которых полнота субъектности единицы будущей федерации однозначно свидетельствуется интенсивностью личностной самоидентификации с этой единицей: «Мое счастье в той же мере зависит от существования правительства моего штата, в какой новорожденный, чтобы питаться, зависит от своей матери»14. И то же самое имел в виду Токвиль, считая одной из ведущих гарантий прочности американской федерации то, что в ней «несколько народов (sic!-С.К.) действительно сливаются в одну нацию для решения общих для них интересов, что же касается всех прочих вопросов, то они остаются отдельными народами, образующими федерацию»15. Другие современные федерации, конечно, дальше отстоят от идеального типа, чем США, но тяготеют к нему же (подробнее об этом см. в цитированной выше статье А.Б.Зубова16). Если же подразделения государства не наделены в рамках национальной традиции более или менее выраженной субъектностью (или когда эта субъектность подверглась, как во Франции, осознанной ликвидации), федерации невозможны и потому просто не возникают.

В России же автономная субъектность составляющих ее элементов по меньшей мере сомнительна. Об этом говорит хотя бы то, что на самом деле нет даже полной ясности относительно количества объективного, а не произвольно установленного этих элементов. Зафиксированное в Конституции число 89 не имеет обоснования даже в советской эпохе — в РСФСР насчитывалась 71 территориальная единица первого ранга (края, области, автономные республики) и 15 единиц второго ранга (автономные области и округа). Состав федерации ставится сегодня под сомнение не только в Чечне, но и в целом ряде иных, к счастью, намного менее болезненных случаев (потенциальное разделение Карачаево-Черкесии, отложенное объединение Красноярского края и Хакасии и т.д.). Высказывается также мнение (привлекшее, между прочим, специальное внимание американской разведки), что «в России существует не 89 жизнеспособных единиц, но лишь около 20, обладающих действительно различающимися характеристиками»17. Образование семи федеральных округов можно интерпретировать как выражение еще одной точки зрения на этот вопрос, который, будь российские республики, края, области и округа действительными историческими субъектами, даже не возник бы.

Но отечественная традиция попросту не знает такой субъектной автономии ни территориальной, ни какой-либо иной. В развернутом виде этот взгляд на российскую историю представлен Ю.С.Пивоваровым и А.И.Фурсовым: «Русская Власть есть Моносубъект, чье нормальное функционирование предполагает либо отсутствие других субъектов вообще (в теории), либо пониженную, неполноценную, второстепенную, функциональную (по отношению к Власти) субъектность»18. Из этого, однако, никак не следует, что рождение принципиально иной, автономной субъектности (в частности, и в интересующем нас территориальном измерении) в России невозможно вообще. Более того, оно уже происходит, и не в последнюю очередь в результате развернувшихся в постсоветской России процессов политизации этничности. Но эти процессы затрагивают лишь некоторые меньшинства; и если ими и стимулируется формирование дифференцированной идентичности, то скорее сегментарной, чем региональной территориальные маркеры идентичности остаются вторичными. Во всяком случае, этническая мобилизация в ее актуальном виде работает не на упрочение федерации, а, напротив, на ее дальнейшую проблематизацию но основная масса российского населения ею практически не затронута (по данным А.Г.Здравомыслова, радикальная этническая мобилизация охватила лишь от 7 до 17% российского населения19).