При определенных условиях, тем не менее, двусторонние экономические связи могут получить новый дополнительный импульс не столько в рамках традиционных ОЭСовских планов по выстраиванию альтернативных России транспортных проектов, сколько в рамках многостороннего (Россия–Индия–Иран–Центральная Азия–Кавказ) проекта «Север–Юг».

Впрочем, при любом сценарии, потребуется время для преодоления уже сложившихся у иранской стороны весьма критических представлений об Узбекистане, который как в настоящее время, так и в среднесрочной перспективе рассматривается лишь в качестве второстепенного внешнеторгового партнера. Следует также учитывать и ограниченные экономические возможности самого Ирана, которые диктуют необходимость особо строгого выбора приоритетных стран-партнеров, к числу которых в рамках СНГ сегодня принадлежат лишь Россия, Азербайджан и Туркменистан.

Особое место в двусторонних отношениях принадлежит этноконфессиональному фактору. Известно, что на территории Ирана сколько-нибудь численно значимая община этнических узбеков отсутствует. Согласно же последней общесоюзной переписи населения 1989 года, число официально зарегистрированных персов (или ирони) в Узбекистане не превышало 28 тыс. человек. Самая крупная персидская община численностью 19.459 человек была зарегистрирована в Самаркандской области. Вместе с тем данные полевых исследований позволяют оценить в 100 тыс. человек общину ирони в г. Самарканде и в Самаркандской области и в 70–80 тыс. чел. – в Бухарской области. С учетом небольших иранских общин в других районах Узбекистана можно говорить приблизительно о 200 тыс. узбекских персов.

Отдельная и достаточно деликатная тема – это наличие иранских этнических корней у ряда политических деятелей Узбекистана. Так, выходцем из самаркандских ирони является Исмаил Джурабеков, вторая по политическому влиянию в стране фигура. Он, в том числе и в силу своего этнического происхождения, все 90-е годы служил объектом повышенного внимания иранской стороны, что, надо признать, было далеко не всегда оправданно.

Самостоятельное значение имеет шиитская самоидентификация узбекских ирони, дополнительно закрепляющая их обособленный статус. Одновременно в рамках данной самоидентификации оказываются живучими и многочисленные этноконфессиональные предрассудки и обиды. Например, персы-шииты жалуются на невозможность полноценно отметить центральные в шиизме дни поминовения имама Хусейна (или Ашура): их вынужденно отмечают лишь в стенах мечетей, не проводя траурных шествий по улицам города. Это малозначимое – на первый взгляд – обстоятельство следует, тем не менее, также принимать в расчет в качестве потенциально взрывоопасного фактора, который может проявиться при условии соответствующей внутриполитической дестабилизации в Узбекистане и одновременной активизации внешнего исламского (иранского) фактора.

Резко возросшая во всем мире политическая роль мечетей (особенно шиитских) в мусульманском обществе заставляет учитывать и этот фактор. Так, в Самарканде из общего числа 13 пятничных мечетей 3 являются шиитскими. В Бухаре к шиитским относится 1 из 11 городских пятничных мечетей. Во всей Бухарской области имеется 5 соборных шиитских мечетей. Кроме того, этнические персы возглавляют обе суннитские джума-мечети Ферганы и одну суннитскую мечеть в Маргидане. Все эти факты существуют на фоне пока еще практически полной политической инертности персов-шиитов Узбекистана. Но не стоит забывать, что XX век изобиловал примерами внезапной непредсказуемой политической активизации еще недавно пассивных мусульманских общин.

Что касается тех или иных форм прямого иранского воздействия, то уже первые робкие попытки Тегерана установить постоянный этнокультурный контакт с персидской общиной Узбекистана были настолько быстро и эффективно пресечены узбекскими властями, что на сегодня не приходится говорить не только о влиянии Ирана, но даже и о простой информированности в этих вопросах находящегося в Ташкенте иранского посольства.

В свое время делались предположения о возможности «эффективного иранского вмешательства» в зоне Ферганской долины. Здесь действительно предпринимались попытки в конце 1991 – начале 1992 годов высадки «десантов» иранских проповедников. Последние, однако, натолкнулись не только на противодействие узбекских силовых структур, но и на нежелание местного ислама перенимать чуждые шиитские стандарты. При всем том, что долинные фундаменталисты (Т. Юлдашев) регулярно контактируют с иранцами и даже получают от них определенную финансовую подпитку, на сегодня говорить о существенном иранском влиянии в Узбекистане и даже в Ферганской долине мы оснований не имеем.

В целом можно, конечно, согласиться с тем, что переоценивать значимость и долговременность антииранских элементов во внешней политике Узбекистана не следует. Вероятно, стоит признать и то, что элементы прагматизма становятся все более ощутимыми в рамках встречных внешнеполитических курсов. После обмена визитами министров иностранных дел (А. Камилова в сентябре 1998 г. и К. Харрази в апреле 1999 г.) стороны подчеркнуто стараются фиксировать близость или совпадение позиций по афганской, антитеррористической и антинаркотической проблематике. Вместе с тем даже видимая нормализация двусторонних отношений происходит достаточно медленными темпами. Сказывается и инерционность антиамериканских установок в одном случае и проамериканских в другом. Сохраняет свое значение и целая группа раздражителей по исламскому вектору.

2. Состояние и перспективы развития узбекско-турецких отношений

Важной особенностью узбекско-турецких отношений в 90-е годы по признанию обеих сторон являлся их весьма нестабильный характер. Как известно, на первом этапе независимого существования Узбекистана его политическое руководство и на уровне деклараций, и на уровне реальной стратегии делало ставку на одновременное использование элементов китайской и турецкой моделей развития. Необходимо подчеркнуть, что использование элементов турецкой модели, по крайней мере в период 1991–1993 годов, до некоторой степени совпало и с политической ориентацией на Турецкую Республику. Впрочем, подобное обстоятельство, прежде всего, подпитывалось высокими ожиданиями крупномасштабной финансово-экономической помощи и соответствующих инвестиций, которые должны были поступать как из самой Турции, так и через нее из стран Запада. Бесконечные рассуждения и заявления на эту тему всевозможных западных и турецких политиков первоначально обнадежили, а впоследствии, оказавшись неадекватными, тем сильнее раздражили руководство РУ. Запоздалое осознание этого обстоятельства Анкарой, продолжавшей по инерции указывать на свою посредническую роль между Европой (а также США) и Центральной Азией, послужило дополнительной причиной охлаждения в узбекско-турецких отношениях в 1993–1995 гг.

Что касается узбекского руководства, то по его расчетам, Турция должна была сыграть роль более или менее эффективного политико-экономического противовеса России. Ожидания эти, как известно, не оправдались. Неизменный же менторский тон турецкой стороны на фоне ее недостаточной политической и экономической активности вызывал постоянно растущее недовольство Ташкента. Давно вызревавшие элементы напряженности вышли на поверхность уже в 1994 г. Серьезный кризис в двусторонних отношениях порождают низкие объемы реальной экономической помощи, непрекращающиеся попытки прямой и косвенной вербовки обучающихся в Турции узбекских военнослужащих и студентов и, наконец, публичные антикаримовские выступления узбекских оппозиционных сил, в первую очередь лидера партии «Эрк» М. Салиха, прибывшего в Турцию еще в июне 1993 г. В мае 1994 г. в Ташкент был отозван обвиненный в «связях с М. Салихом» узбекский посол У. Абдураззаков. Не способствовало снятию напряженности и крайне двойственное заявление представителя МИД Турции: «Турция не позволит каких-либо действий, направленных против братского Узбекистана. Вместе с тем она является правовым государством и те, кто не нарушает турецкие законы, может оставаться на ее территории столько, сколько захочет». Положение отчасти нормализовалось лишь после отъезда М. Салиха из Турции в ФРГ осенью 1994 г. Возникшее охлаждение в двусторонних отношениях удалось отчасти преодолеть в ходе июльского (1995 г.) визита в Узбекистан премьер-министра Турции Т. Чиллер. Итоги же майского (1996 г.) визита президента Турции С. Демиреля позволили некоторым наблюдателям даже заговорить о намерениях сторон поднять отношения до уровня стратегического партнерства. В пользу последнего говорило и подписание беспрецедентного по форме Договора о вечной дружбе и сотрудничестве. Впрочем, уже в июле того же 1996 г. приход к власти в Турции коалиционного правительства во главе с лидером исламской Партии благоденствия Н. Эрбаканом оборачивается очередным охлаждением в отношениях между Ташкентом и Анкарой. В руководстве РУ, похоже, более чем всерьез восприняли некоторые панисламистские лозунги Эрбакана, усмотрев в них угрозу возможного турецкого вмешательства в столь болезненную для Узбекистана внутреннюю исламскую сферу. Следует отметить, что плохо скрываемая подозрительность узбекского руководства не изжита и по сей день; постепенная же нормализация двусторонних политических отношений происходит практически исключительно по инициативе Анкары. Наиболее важными событиями в этом плане становятся официальный визит И. Каримова в Турцию в ноябре 1997 г., ответный приезд в РУ премьер-министра Турции М. Йылмаза в апреле 1998 г. и, наконец, участие (29 октября 1998 г.) президента Узбекистана в юбилейных мероприятиях по случаю 75-летия провозглашения Турецкой Республики. Немаловажно, впрочем, что в ходе этих встреч основное внимание уделялось вопросам сотрудничества в области экономики и культуры. Собственно политическая составляющая двусторонних отношений до недавнего времени либо отсутствовала вовсе, либо отличалась малозначимой декларативностью. Своего рода сигналом к преодолению затянувшегося охлаждения становятся две последовательные встречи президентов И. Каримова и А. Сезера в сентябре-октябре 2000 г., на которых речь шла преимущественно о тесном взаимодействии на антитеррористическом направлении. Впрочем, уже 26–27 апреля 2001 г. демонстративное отсутствие И. Каримова на очередном (седьмом) саммите тюркоязычных стран стало свидетельством недолговечности очередного потепления в двусторонних отношениях.