Производство в поле взаимоопределённости желания по обладанию друг другом оказывается более чем закономерным. Образование ауры взаимопритяжения движет процессом. Желание расставляет точки соответствия, в которых соприкасаются потоки встречных обликов, предлагаемых к объективации друг другом. В открытости обоюдных симпатий читаются пути, по которым, возможно, будет осуществляться движение по переводу в новое состояние. Продвижение по этим путям, скрашиваемым и даже направляемым желанием, совершается способом, который по мере своего разворачивания выкристаллизовывает образы модифицирующихся объектов. Желание облегчает тяготы действования властного субъекта и при своём необходимом присутствии не выявляет, но представляет формируемое. Причём это представление не имеет в виду объективацию облика в какой-либо наличности, а речь может идти лишь о призыве к воображаемому, получающему своё закрепление в символическом.

Взгляд и глаз — лишь удобное указание Лаканом на процессы, происходящие в человеке, и затрагивающие суть его, так как они напрямую ведут к точке, где пересекаются регистры реального, воображаемого и символического, что фиксируют силы желания, его возникновение и проявление. Эта точка не представляется иным, кроме как метафорическим образом, скорее даже это не точка, а полное её отсутствие, так как на её месте обнаруживается разрыв, раскол. Но это специфического рода все равно маркировка, демонстрация начала работы в переплетении сознательного и бессознательного. Вывод на речевую поверхность, к осознаваемому структур бессознательного, о существовании которых заявляет работа желания, осуществляется именно с того момента, когда глаз начинает работать как взгляд, а взгляд начинает в своём всегда безмолствии «сообщать», «говорить».

Путь сознания оказывается таковым, что именно взгляд и переводит для сознания поле реального в воспринимаемое, а значит взгляд, в продолжении придания ему властных характеристик не только служит для «захватнических» целей при начале отношений субъекта и объекта вообще, но и является единственным проводником по пути желания. Объект желания импульсирует, источает из себя субстанцию влечения, которая формирует образ объекта у субъекта. До взгляда же, в иллюзии о нем лишь как о средстве, нет дела.

Взгляд же удивляет тем, как отмечает Сартр, что не только не является средством, обслуживающим некие процессы сознания, но сам структурирует пространство, расставляет приоритетные точки его бытийного статуса, определяет в уровне реального то, что нанизывается на его лучи, исходящие из тела субъекта. Взгляд — это порядок, это схема уже не реального, но некогда бывшего им. О какого класса порядке можно здесь говорить? Есть ли это первичная схема, лишь только начало отношений субъекта и окружающего мира или же речь уже законченной символизации, опыте собственно мира субъектного?

Но взгляд сам обнаруживает себя, по Сартру, в момент не восприятия им реального, это всего лишь глаз, а тогда когда он ощущает себя под другим взглядом, чувством, свидетельствующим об этом, является стыд. «Быть увиденным конституирует меня как бытие без защиты перед свободой, которая не является моей свободой»[9].

Аспекты властного существования трансформированы, властвующий, постигающий мир взглядом, субъект перестает существовать как господин, объективирующий действительность. Лишь благодаря взгляду, даже именно только взгляду, субъект-взгляд сам сбегает в ту плоскость, где он становится в момент на него взирания не господином, а рабом. Погнавшийся вслед за желанием к структурированию объекта, в момент встречи с другим взглядом, он обнаруживает, даже не видя другого взгляда, себя. То есть под другим взглядом опознает не только себя как взгляд, но себя как взгляд и как раба. Субъект, являясь объектом, на котором сходятся лучи чужого видения, которые его просвечивают, которым субъект по аналогии присваивает собственную, бывшую и заявленную некогда мощь господства и всепроникновения, оказывается рабом. Сартр пишет о том положении, при котором субъект оказывается под оценками свободы, которая не является собственно свободой субъекта, а именно свобода, осознаваемая субъектом, как свобода чужая, и сигнализирует субъекту об опасности его положения. Стыд — лакмусовая бумажка осознания и себя как взгляда, и как раба, и чужой давящей свободы, и опасности, которая есть «постоянная структура моего бытия-для-другого»[10]. Остается несколько расплывчатым переход от осознания, что есть свобода меня, к наделению ею другого, демонстрирующего взгляд. И не призрачно ли здесь рабство? Ведь отчуждение моих способностей через чужой взгляд производится только как учреждаемое самим субъектом, даже не видимое, тем более не реальное?

Взгляд у Сартра восстанавливает всю целостность структуры интерсубъективности, заявляя о рождении социальности как рода межличностных отношений. Ведь именно при встрече собственного взгляда и взгляда чужого и обретается не только другой, но и собственное существование, до того как существование не представимое, а лишь под другим взглядом появляется бытие-для-другого, как необходимое для существования собственно бытия. Причем другой обращается ко мне не затем, чтобы конституировать, естественно, меня для меня, но меня для себя. Таким образом, я как объект, имеющий собственную свободу, для другого субъекта не существую, хотя именно посредством того, что я представляю другого, как такого, который представляет меня имеющим собственное объективное, я приобретаю собственную бесконечную свободу. Ведь в момент, когда я являюсь объективным бытием для другого, я, хоть и нахожусь под его, другим взглядом, всё же имею свою свободу в самом объемном бесконечном виде. Власть другого в этом случае определяет, не только подчиняет меня на моём месте как объективно насыщенное бытие, но и «впускает» в мой организм живую кровь объективности, правда не реализуемой здесь и сейчас.

§3. Специфика отношений влюбленных в контексте властного существования.

Отношения влюбленности — иллюстрация функционирования, как силы властных отношений, так и их слабости, слабости до беспомощности. Любовь парадоксирует власть. Ролан Барт преодолевает искушения быть вписанным в пространство властных, захватнических отношений со стороны реальности подчинением внутренним, вернее вовлечением в состояние влюбленности. Ведь «соблазн представляет господство над символической вселенной, тогда как власть — всего лишь господство над реальной»[11].

Эта аура, аура влюблённости, обладает пародийными признаками власти, могущими соперничать с властью в её «захватнических» характеристиках. Это и обретение любимого в поле собственного существования, и внезапное пленение кем-либо, и свойственная властным структурам сеть интриг, и полное включение в игру, чем-то напоминающая «кошки-мышки», чем-то «прятки», чем-то «в разведчиков».

Окружение, не оказавшееся включенным в круг «обслуживания» «нужды» влюбленных, лишается бытийного статуса, и в то же время «реальность претерпевается как система власти»[12]. Барт пишет, что само окружающее своим бытийным присутствием оскорбляет влюбленного. Коннотативная составляющая знаковых систем, обслуживающих окружающий мир, превращена в знак идеологического воздействия. Тем, что окружающий мир есть, тем, что он даже своим невмешательством навязывает себя, он и вводит влюбленного в паралич полного угнетения. Это угнетение полно не только своим прямым воздействием, но даже и бездействием. Ведь все, что вокруг, поневоле навязывает себя для «прочтения», а безумному в своей крайней отвлеченности влюбленному воспринимать мир вне объекта любви невозможно — он сразу же распрощается с любимым. Остальной мир ненавистен. Он становится, пишет Барт не ирреальным, а дереальным. В ирреальности мир совпадает с измерением, которое начинается из некой точки отсчета, все вокруг подчинено той логике, которую представляет воображаемое влюбленного. Весь мир, вернее, с точки зрения влюбленного, — его фантазия, крутится вокруг одного образа, заявленного как объект любви. Лакан же говорит о появлении в этом случае искажения при воспроизводстве мира. И мир здесь уже не реальный мир, а образ, полученный через киноаппарат на ширму. Лакан настаивает на болезненности подобного искажения реального. Подобие самого же мира не открывается субъекту иначе как в выраженном состоянии новых символических, субъективно символических форм. Заявлять о существовании подобного мира как реально описываемого, в свете новой его символизации, естественно, но ввергать его в структуры интерсубъективного как такого же, то есть реально укоренённого — бесперспективно, пишет Лакан.