Де Сталь не идеализирует самодержавие, поэтому многие ее наблюдения не вызывают возражений. Она правильно определяет специфику внутреннего положения России, русского общества и черты национального характера.

В отличие от Вольтера она не идеализирует Петра I: “он сделал неоцененное благодеяние России, но он принизил значение родовитых вельмож и объединил в своих руках светскую и духовную власти; все это делал он, желая устранить препятствия в исполнении его начертаний. Ришелье поступал так же во Франции; вот почему так восхищался им Петр I. Он был великим полководцем и, кроме того, создал в своей стране флот и насадил промышленность. Начиная с его царствования русские цари перестали носить азиатские одежды. Не умаляя своего восхищения перед этим великим человеком, я все же скажу, что весьма неприятным является в нем противоположность необузданной силы дарований со стремлением провести церемонную правильность в одежде. Имел ли он повод искажать восточные нравы своего народа, имел ли он право переносить столицу на север, на границу империи? Это большой вопрос, и еще не решенный, лишь века могут дать на него ответ.” [7,34-35]

Де Сталь была поражена богатством и разнообразием Москвы, и как многие другие иностранцы, сравнивает ее с Римом:

“невольно сравниваешь Москву с Римом, но не потому, что она имеет сходство с ним в стиле своих зданий, этого нет; но удивительное сочетание сельской тишины и пышных дворцов, обширность города и бесчисленное множество церквей сближают Рим Азии с Римом Европы.” [7,33]

Но, пожалуй, больше всего ее интересовали сами русские, их характер, их психологический настрой и их роль в мировой истории:

“русские не пережили рыцарства, они не принимали участия в крестовых походах. Воинственный дух русских воспитывался в войнах с татарами, поляками и турками, среди жестокостей, которые поддерживались, с одной стороны, дикостью азиатских народов, с другой – лютостью тиранов, правивших Россией. Их отвага не благородное мужество Баярдов и Персиев, но неустрашимость неистовой храбрости, которою жила Россия в продолжение многих веков.

Впервые выступив в европейском обществе, русские не обнаружили духа благородного рыцарства, который так свойствен народам Запада; они показали себя безжалостно страшными к своим недругам.” [7,33]

Но все же вопрос о том, как русские отразят агрессию Наполеона, был тем основным вопросом, на котором базируется ее интерес к России.

Баронесса стремится определить и в фиксации событий, и в своих комментариях внутренней жизни России предпосылки того массового подъема, который овладел всем русским народом в период франко-русской войны:

“постоянные усобицы в русской истории до Петра Великого и даже после него дурно отразились на нравственности народа, особенно в высших классах: деспотическое правление, единственным исходом из которого было убийство самого тирана, уничтожало сознание чести и долга в умах народа. Но любовь к Отечеству и преданность верованиям вышли сильными и непреклонными изо всех кровавых бедствий истории, а народ с такими добродетелями может еще удивить мир.” [7,34]

Рассуждая о символике памятника Петру I, о его значении, де Сталь замечает: “Они двое (т.е. Петр I и Екатерина II) сумели высоко поднять народное сознание и внушить народу мысль, что он непобедим…” [7,52]

Я считаю, что страницы, посвященные отношению русских к защите своей страны, - наиболее интересные из записок баронессы де Сталь.

Самый противоречивый источник по истории России этого времени о и русских вышел во Франции в 40х кодах XIX века. Автором книги “Россия в 1839 году” стал скандально известный путешественник и писатель маркиз Астольф де Кюстин.

Книга Кюстина – своего рода отчет об экзамене на соответствие легитимистскому идеалу, который маркиз устраивает России.

Что же описывает Кюстин? Это преимущественно города России – Петербург, Москва, Ярославль, Нижний Новгород. Особенно подробно описаны светское общество и дворцовые круги.

Как и полагается при составлении памфлета, критике и сарказму подвергалось буквально все, что видел в России Кюстин: царь и дороги, климат и правительство, архитектура и нравственность дам, кутежи молодежи и православная религия, деспотия и педагогические учреждения. Впрочем, более всего досталось русскому народу.

Пожалуй, нет таких отрицательных черт характера, которые не были бы приписаны русским. Естественно, изучить народ, нацию за полтора месяца невозможно. И здесь, в книге, возникает замена одного предмета другим. Россия для Кюстина – не русский народ, а чиновничество, бюрократия, царский двор. Автор преимущественно это и описывает. Понятно, другого он просто не видел. Тем более, что обозначенные темы, особенно царское окружение,– благодатный материал для критики.

Деспотия царя, самодержавие, бюрократия, крепостное право и даже плохие условия для туристов действительно заслуживают осуждения. Образ России складывается из суммы неблаговидных черт, причем весьма отрицательных: жестокость, безнравственность, лицемерие, лживость, анархизм и в то же время склонность к тирании. Все это приписывалось русскому народу.

Текст памфлета содержит и фактические ошибки. Ошибки, неточности, встречающиеся буквально на каждом шагу, лишний раз подтверждают распространенное мнение, что фактология, точность описания событий, отражение действительности – не главное достоинство любого памфлета. Кюстин осуждает русское общество, оно погрязло в пороках.

Резкой критике в книге подвергается самодержавие: “За границей не удивляются уже любви русского народа к своему рабству. Достаточно прочесть некоторые выдержки из переписки барона Герберштейна. Я нашел этот отрывок у Карамзина.

Если бы русские знали все, что может внимательный читатель извлечь из книги этого льстеца историка, которого они так прославляют и к которому иностранцы относятся с величайшим недоверием из-за его придворной лести, они должны были бы возненавидеть его и умолять царя запретить чтение всех русских историков с Карамзиным во главе, дабы прошлое, ради спокойствия деспота и счастья народа, оставалось в благодетельном для них обоих мраке забвения. Несчастный народ чувствовал бы себя все же счастливее, если бы мы, иностранцы, не считали его жертвою.

Все здесь созвучно – народ и власть. Русские не отказались бы от чудес, творимых волею царя, даже и в том случае, если бы речь шла о воскрешении всех рабов, при этом погибших.

Меня не удивляет, что человек, выросший в условиях самообожествления, человек, который 60 миллионами людей или полулюдей считается всемогущим, совершает подобные деяния. Но я не могу не поражаться тем, что из общего хора славословящих своего монарха именно за эти деяния не раздается, хотя бы во имя справедливости, ни одного голоса, протестующего против бесчеловечности его самовластия. Да, можно сказать, что весь русский народ, от мала до велика, опьянен своим рабством до потери сознания”.[1,260]

Русское население по Кюстину “состоит из автоматов, напоминает шахматные фигуры, которые приводит в движение один лишь человек, имея своим незримым противником все человечество. Офицеры, кучера, казаки, крепостные, придворные – все это слуги различных степеней одного и того же господина, слепо повинующиеся его воле. Это шедевр дисциплины. Здесь можно двигаться, можно дышать не иначе, как с царского разрешения или приказания”. [1,263]