С другой стороны, иногда мне кажется, что в сознании автора происходящие события не всегда до конца укладываются ценностями, проповедуемыми новой религией. Вот тут и поднимается более глубокий, архаичный, языческий пласт. Под действием определенных, прессинговых обстоятельств человек впадает в ситуационный, религиозный регресс. Тогда и взывают к такой силе, как к Судьба, Причем употребляется этот термин нередко с негативным оттенком. Например, в тех ситуациях, где нельзя найти явной причины наказания: где не видно явного согрешения, где автор не понимает за что обрушились такие беды, - именно в такой ситуации появляется Судьба.

Именно на Судьбу, а не на Бога сетует в конце поэмы Беовульф за несправедливо пресеченный род Вагмундингов:

Чье семя сгинуло,

Судьбою похищено:

в час предначертанный

ушли знатнейшие…

Или также в рассказе Хродгара Беовульфу о гибели многих достойных героев от рук Гренделя. Такая травма, нанесенная обществу пособником темных дьявольских сил, такое количество пролитой крови невинных людей явно не укладывается даже в еще не устоявшемся в религиозном отношении сознании конунга:

Судьба безжалостная

уносит воинов

в схватках с Гренделем,

но Бог поможет

воздать злодею

за горести наши!

Можно так же сказать, что на более поверхностном, примитивном уровне Судьба и Бог противопоставляются друг другу как равносильные начала. Начало языческое и начало христианское противоборствуют здесь между собой за приоритетное положение в мировоззренческой нише средневекового человека.

Такая дуалистичность прослеживается и в другом эпизоде:

Небо укажет,

Бог рассудит,

Кому погибнуть…

И дальше:

И если я сгибну…

Судьба непреложна!

На более глубоком уровне можно предположить развитие следующей тенденции. Если действия Бога более антропоморфны, т.е. подвержены чувствам, эмоциям, зависят от обстоятельств и деяний подсудных Ему людей, то линия, намеченная Судьбой, непоколебима. Она не может изменяться под влиянием каких-либо факторов. Это же и подтверждается более поздним высказыванием Беовульфа

«…знать, иная

мне смерть начертана»

С другой стороны Бог и Судьба находятся в зависимости друг от друга:

«…презрев Судьбу,

он отвернется

от Бога благосного…»

Иными словами можно сказать, что презрение начертанного Судьбой жизненного пути влечет за собой более мелкие, постоянные осложнения. Чем дальше человек будет отдаляться от заданной линии, тем тяжелее ему будет продвигаться вперед, тем непреодолимее будут преграды на его пути, которые в итоге могут привести в тупик. Бог не станет помогать тому, кто идет не в ту сторону. Таким образом, Судьбу можно определить как некую константу; Бог, в свою очередь, творит и ведает самой жизнью, ее течением.

…Промысел Божий

искони правил

делами смертных…

Судьба определяет начало и конец, зачинает линию жизни, тогда как Бог претворяет это в Бытие.

Однако нельзя здесь говорить о какой-либо иерархичности. Они есть две части Единого неразрывного Целого, которое они сами в процессе своего существования беспрерывно и создают.

В силу специфики источника, как героического эпоса, образ героя, воина естественно представлен здесь наиболее четко. Принимая в расчет такие мировоззренческие представления, следует, на мой взгляд, рассмотреть применение вышеописанной концепции в отношении к этому образу.

Путь героя.

Герой – тот, кто идет навстречу своему концу по прямой, не взирая на препятствия, через неприступные горы и бездонные моря. Для такого крепкого духом Судьба становится покровительницей.

Путь героя одновременно чрезвычайно сложен и прост. Благосклонность высших сил в таком случае целиком зависит от храбрости, бесстрашия персонажа.

Судьба от смерти

того спасет,

кто сам бесстрашен!

Храбрый муж может рассчитывать на поддержку. Он из самых сложных и, казалось, непреодолимых ситуаций выходит «сухим».

Так часто случается:

Кому не начертана

Гибель, тот может

Избегнуть горя,

Спасенный Господом!

Но как только герой начинает сомневаться в своих силах, в верности своего пути, определенного Судьбой, как только в его душу начинает пробираться Страх – Бог и Судьба отворачиваются от него.

Здесь в пример можно привести историю самого Беовульфа.

Казалось ратнику,

Что щит, защитник

Души и тела,

Не так надежен, как то

Хотелось бы

Герою, коль скоро

впервые в жизни

Судьба не хранит его…

С одной стороны Беовульф понимал и принимал предрешенность своего жизненного пути, с другой – непонятно, как бы этот путь продлился, не впусти он в свою душу Страх.

Я не зря пишу слово «Страх» с большой буквы. Страх, на мой взгляд, в поэме является олицетворением неких сил зла. Именно Страх сбивает героя с его истинного пути, подсказывает неправильное направление. Только стойкий духом может сопротивляться его, казалось бы, очень мудрым увещеваниям. А от тех, кто поддался, кто не смог устоять перед сладкими речами, сулившими более легкий и не такой опасный путь, отворачивались. Трусость презиралась, считалась бесчестьем, «лучше воину/ уйти из жизни,/ чем жить с позором!», с клеймом труса.

Вообще смерть в бою считалась наивысшей честью; на мой взгляд, прямым доказательством того, что путь героя завершен достойно, правильно. Воин не может погибнуть от болезней или старости – окончанием его пути становится трагическая гибель на поле боя.

Беовульф, как эталон истинного героя, по-своему благороден и честолюбив. Он выступает против Грендаля с голыми руками, доказывая тем самым свою силу и доблесть в равном бою. В конце своей жизни, победив дракона, добыв несметные богатства, умирая на месте сражения, Беовульф подводит итоги: «не жаждал распрей/ и лживыми клятвами/ не осквернялся/…Создатель/ не попрекнет меня/ убийством родичей», - тем самым обеспечивая себе путь в «край далекий» в поисках «награды среди угодников».

Однако такие качества далеко не всегда являются обязательным атрибутом воина. Беовульф – лишь идеал, к которому необходимо стремиться. Остальным же свойственно ошибаться.

Наглядным примером такой ситуации является Унферт, сын Эгглафа:

…когда бы сердце

твое вмещало

столько же храбрости,

сколько бахвальства…

Он, «убийца своих сородичей/ братьев кровных, -/проклятье ада», однако, «сидит в стопах у владыки Скильдингов». Автор устами Беовульфа осуждает Унферта за такое поведение. Но в другом месте следует интересное замечание – не смотря на то, что все знали, что он является братоубийцей, его ратные подвиги покрывали греховное прошлое:

…признанный

меж людьми

многодоблестным,

хоть и был он убийцей

кровных братьев своих.

С крайней неприязнью об этом замечает автор. Однако факт остается фактом, и общественное мнение признает доблесть выше моральных устоев.

Арон Яковлевич Гуревич пишет в своей вступительной статье к «Беовульфу»:

«Эпический герой не мучим сомнениями и колебаниями, его характер выявляется в действиях; речи его столь же однозначны, как и поступки. Эта монолитность героя эпоса объясняется тем, что он знает свою Судьбу, принимает ее как должное и неизбежное и смело идет ей навстречу. Эпический герой не свободен в своих решениях, в выборе линии поведения. Собственно его внутренняя сущность и та сила, которую героический эпос именует Судьбою, совпадают, идентичны. Поэтому герою остается лишь наилучшим образом доблестно выполнить свое предназначение. Отсюда – своеобразное, может быть, на иной вкус немного примитивное, величие эпических героев».[3]