Одно из самых замечательных произведений Маяковского – поэма «Про это» - как раз менее других исследована, она не раз получала в критике и литературоведении сдержанную оценку, потому что не очень вписывалась в представление об авторе как о поэте-агитаторе, горлане-главаре. Между тем это поэма о себе и о любви, поэма, в которой как раз ярче и глубже, чем в других, более поздних поэмах, раскрывается характер и личность Маяковского в ее нравственном ракурсе.

Были и раньше поэмы о любви, кроме «Облака в штанах», была пронзающая своим лиризмом и трагическим надрывам поэма «Флейта-позвоночник», была самая светлая, не осложненная драматическими коллизиями поэма «Люблю». Поэт тогда переживал пик своего чувство к Л. Ю. Брик, потому и был уверен: «Не смоют любовь ни ссоры, ни версты. Продумана, выверена, проверена».

И через год – новая поэма, «Про это» (февраль 1923-го). То, во что верилось, было разрушено до основания. Поражением закончился «смертельной любви поединок», поражением любви. Победителем оказался самый грозный и безжалостный враг любви… быт.

Поэма «Про это» создавалась в обстоятельствах, которые нельзя не принять во внимание. Маяковский испытал разочарование в любви, это произошло летом или осенью 1922 года. Строки их стихотворения «Юбилейное», написанного в 1924 году, не оставляют сомнений в происшедшем: «Я теперь свободен об любви и от плакатов. Шкурой ревности медведь лежит когтист». «Страшнее слов» это древнее чувство, в поэме для него тоже найден образ: «скребущейся ревности времен троглодитских тогдашнее чудище». Метафора, правда, тяжеловата, громоздка.

«Освобождение» от любви произошло после написания поэмы, и, судя по некоторым данным, не сразу, но отношения между Маяковским и Л. Ю. Брик вступили в фазу кризиса.

Л. Ю. Брик была сторонницей «свободной любви», они и в лефовском кружке литераторов и художников пыталась проводить в жизнь эту идею. Маяковский остро переживал дисгармонию в их отношениях. Он не мог жить так, пишет его ближайший друг поэт Н. Асеев, касаясь внутренней темы «Про это», чтобы «реализовать свои чувство, имея результатом такой реализации только гонорары, чтобы таскать купленные на эти гонорары закуски и сласти в литературный салон». «Салон» был в Водопьяном переулке у Бриков.

В течение двух месяцев работал над этой поэмой Маяковский, уединившись в маленькой комнатке в Лубянском проезде. Как на «смирял» в себе поэт интимное во имя общего, социально-разумного, «становясь на горло собственной песне», - «тема» (любовь) «приказала» писать о ней. «Тема» пришла изнутри, опровергла ригорический принцип «смирения», и «личные мотивы» могуществом гения были подняты на высоту всеобщности. Маяковский-ригорист, «в штыки» атаковавший лирику, уступил место «Облако в штанах», «Флейта-позвоночник», «Человек». Он, по словам Николая Асеева, «рискованно хватался за перенапряженные высоковольтные провода быта» в поисках социальных причин душевной драмы.

Вся вступительная глава поэмы с вопросом-названием «Про что – про это?» - доказательство неотвратимой всеобщности любви, отраженной в жизни каждого человека. Начинается вступление спокойно, как будто оно фиксирует нечто привычное, обыденное:

В этой теме, и личной и мелкой,

Перепетой не раз и не пять,

Я кружил поэтической белкой

И хочу кружиться опять.

К конце вступления усиливается напор страсти и уже чувствуется, что он может прорвать эпическую оболочку начала: «Эта тема ножом подступила к горлу». И дальше – полная личная закрепощенность любовью: «Эта тема день истемнила, в темень колотись – велела – строчками лбов». Вступительная глава отвечает на вопрос: что такое любовь?

Гонитель всяческой романсовой чувствительности и альбомных «красот» в поэзии, Маяковский загадал читателю маленькую загадку, разгадать которую не составляет труда. Во вступительной главе, отвечая на вопрос: «про что – про это?» - он говорит о «теме», ни разу не произнося слово «любовь». А в самом конце, поставив прозрачную рифму «лбов», загадывает: «Имя этой теме: ……!» Эти шесть точек и должен читатель заполнить словом любовь.

Маяковский написал «Про это» «по личным мотивам об общем быте». В этой формуле ключ к пониманию лиро-эпической природы произведения. Личные мотивы – пережитое, испытанное, автобиографическое. Но – мотивы. То есть поэтическая интерпретация пережитого, а не автобиографический сюжет. Замечание об общем быте указывает на художественную природу типизации.

Самоуничижение и самопокаяние – сквозные мотивы не только второй главы, но и всей поэмы. Чтобы показать свое ближайшее окружение, его быт, поэт переводит картину в реальный план, он оказывается где-то рядом, может быть, на лестнице, за дверью, у квартиры любимой. И там, за дверьми, он видит и слышит то же самое – те же «вороны-гости», «пироги», пустые разговоры, равнодушие кА всему происходящему за этими стенами… Чем, собственно говоря, они отличаются от гостей Феклы Давидовны, которая показана в поэме в гротескно-фантастической картине рутинного быта?

Только один человек попадает в зону бережения, только к одному человеку словно бы и не прилипает все то, «что в нас ушедшим рабьим вбито». Рыцарский характер поэта не позволяет бросить хоть малейшую тень на образ возлюбленной (в черновом варианте была названо имя – Лиля):

- Смотри, даже здесь, дорогая,

Стихами громя обыденщины жуть,

Имя любимое оберегая,

Тебя в проклятьях моих обхожу.

Эти прекрасные по своему благородству строки все-таки распространяются на одну зону. Зону обережения имени от проклятий. Но любимая остается вторым персонажем поэмы, она там, за дверью, объективно сливается, смешивается в одно целое с «воронами-гостями», она – их отражение, их часть. И все, относится также и к ней.

Беря свою и чужую вину на себя как носителя и жертву застойного быта, герой поэмы отличается от тех, за дверьми, пониманием нравственной ситуации, нравственных первопричин конфликта. Об этом говорит письмо-дневник Маяковского, относящийся к времени написания поэмы. Вот что в нем сказано: «…я сижу только потому, что сам хочу, хочу подумать о себе и о своей жизни.

…Исчерпывает ли для меня любовь все? Все, но только иначе. Любовь – это жизнь, это главное. От нее разворачиваются стихи, и дела, и все пр. Любовь – это сердце всего. Если оно прекратит работу, все остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает, оно не может не проявляться во всем… Но если нет «деятельности» я мертв.

…Любовь не установишь никаким «должен», никаким «нельзя» - только свободным соревнованием со всем миром».

Нет сомнения, что это – спор. Сказанное здесь невозможно совместить с идеей «свободной любви». Потому второй персонаж поэмы (она) оказывается в иной нравственной атмосфере, этого нельзя скрыть никаким рыцарским жестом.

Теперь последим дальше за сюжетом, где Маяковский сводит и разводит двух героев в едва улавливаемой последовательности, и уже молодой двойник предостерегает героя поэмы человеческой общности : «Жду, чтоб землей обезлюбленной всеемте, чтоб всей мировой человеческой гущей». Фраза имеет незаконченный вид, смысл ее тем не менее ясен. Герой прежней поэмы выступает «земной любви искупителем», он ждет любви и счастья для всех: «должен стоять и стою за всех, за всех расплачусь и за всех расплачусь». В единстве этой идеи смыкаются прежний и нынешний Маяковский, нынешний тот, который в «Прошении на имя…» скажет: «За всех – пуля, за всех – нож». Но добавит: «А мне когда? А мне-то что ж?» Счастье для всех, но счастье и для каждого – вот смысл жизни, извлеченный из опыта молодости и из опыта зрелости, сегодняшнего опыта.