Один («Слуга народа») умирает, как пишет Абра­мов, «на посту продавца маленькой деревенской лав­чонки» и всерьез считает эту работу свою постом, где он служил народу, другой (в «Завете отца») уходит за несколько месяцев до пенсии с фабрики — не желает на количество работать, а третий («Спустя четверть ве­ка») всю молодость наганом промахал, все своих земля­ков раскулачивал, а остался ни с чем, с пустыми ру­ками и пустой душой.

Есть в книге и «силираты», и мастера, и раскула­ченные девки, прибывшие после долгой разлуки в родную деревню, и старики, которые ждут тепла, чтоб по­смотреть, как на горбылях земля первую отпотину дает, и умереть, и вдовы, которые берегут подарки своих му­жей (какое-нибудь медное колечко), все еще ожидая, что те вернутся с войны.

Есть добрые сыновья и внуки, бессребреники и свя­тые, и есть с «волчьими сердцами», доводящие своих стариков до петли.

Есть блокадники, которые в самые тяжелые минуты не плачут, потому что тому, кто пережил блокаду, «грех великий плакать», есть пьяницы, разрушающие семью, есть «коммунарки», которые, вопреки здравому смыслу и удобству жизни, не хотят покидать своих коммуналок.

Вот еще несколько историй из «Травы-муравы».

« — Что это тебя, Максимовна, так к земле при­гнуло?

— Как не пригнет . У сердца-то моего сколько лежало . Пятеро своих, да сына трое, да дочери четверо».

«Восемьдесят три года. Грузная, тяжелая. Идет по улице — копна сена ползет. И только глаза молодые, полные жизни.

И тетя Катя любила приговаривать:

— Тело просит земли, а душа любви».

« — У тебя глаза-то светлые, а у девок твоих черные. В кого?

— В кого, в кого? Девки-то не много плакали.

У матери тоже были черные. Это от слез облезли, сле­зой краску-то съело».

А вот новелла «Майка-плотник».

«Удивлению моему не было предела: девка-плот­ник! И добро бы там какой-нибудь хлевок сварганила, сарай сколотила, ну, баньку, наконец, а то ведь дом сру­била. И какой дом? Ладненький, веселенький, со светелкой-чердаком, а у той светелки-чердака еще балкон­чик с точеными перильцами — терем!»

Очень этот терем напоминает терем, который был изображен на картинке, купленной на рынке в рассказе «Пролетали лебеди». Только тот был сказочный терем, придуманный, а этот настоящий, да и хозяйка в этом терему не нарисованная, а настоящая красавица: «лег­кая, синеглазая, грудастая — не каждый день такую увидишь»[11].

Но — не берут Майку замуж. Мужики говорят: не хотим топора в кровать. Так и садится в тридцать лет за стол одна.

«Топор счастья бабе не приносит», — говорит мать Майки.

Как всегда, эти истории у Абрамова печальны, но и, как всегда, заключен в них высший урок и высшее оправдание.

Что делать людям, если не имеют они иной жизни? Надо прожить эту жизнь так, чтоб не стыдно было взглянуть друг другу в глаза. А деревня — это десятки, сотни, тысячи глаз. Идешь по деревне — тебя все окна видят, все души, населяющие эти избы, и даже пред­ки с кладбища смотрят (потому что рядом оно), как идешь.

Не виноваты эти бабы, что их жизнь к земле при­гнула, что слеза цвет глаз выела. Да и Майка-плотник от нужды научилась топор в руках держать. Пятеро их — и все девки — осталось у матери после войны. Кто гвоздь вколотит, доску прибьет? «И вот Майка . с ма­лых лет начала за топор хвататься».

Нет счастья сердцу, так дал бог счастья рукам. Го­лове смышленой, душе доброй.

Таких, как Майка-плотник, Абрамов ценит. Таких любит. Такими он восхищается.

Ничто так не восхищает Абрамова в человеке, как стоическая верность труду. Как такой же стоицизм в отношении жизни, когда человек принимает удары судьбы с высоко поднятой головой.

«Трава-мурава» — песнь песней Абрамова о таких людях. Она продолжение песни песней о народе, кото­рая была пропета в его романах и повестях.

В «Траве-мураве» есть короткий рассказец. Назва­ние у него «Совесть», а подзаголовок: «Из жизни одно­го известного ученого». Приведем его целиком:

«В десятом классе наголо, под нулевку остриг во­лосы. Чтобы не ходить на танцы, не убивать время на пустяки. А как же? Мать работает прачкой, по две­надцати часов стоит у корыта, а он развлекаться будет?

Каждый час, каждую минуту — математике!»

Этот рассказ можно отнести к самому Абрамову. Каждый час, каждую минуту — литературе! Так отно­сился Абрамов к своему труду.

За «Чистой книгой» должно было последовать «Жи­тие Федора-Стратилата» — повествование о себе, о своей жизни и жизни своего поколения.

Стратилат — это воитель, а Федор Абрамов был вои­телем. Но как и все русские писатели, он был еще и го­сударственник. Что означает это понятие? Прочтите за­писку Н. М. Карамзина «О древней и новой России», записку Пушкина «О народном воспитании» — и вы пой­мете. Других примеров не нужно. Пушкин писал по по­воду своей записки: «Я был в затруднении, когда Нико­лай спросил мое мнение о сем предмете. Мне бы легко было написать то, чего хотели, но ненадобно же про­пускать случая, чтоб сделать добро».

И Карамзин, и Пушкин хотели помочь: их не по­няли— это другое дело. Пушкину за его записку «вы­мыли голову», а Александр Первый, который попросил Карамзина высказать свои мысли о древней и новой России, обиделся на историографа.

Но вновь и вновь русские писатели старались по­мочь и подсказать. То же делал и Федор Абрамов. Он был убежден, что слово есть такое же важное для дер­жавы дело, как и всякое другое дело.

Слишком многое в истории человечества зависело от слова. «В слове, — писал Абрамов, — сокрыта самая великая энергия, известная на Земле, — энергия челове­ческого духа». Слово могло строить, слово могло и раз­рушать. Раздавшееся вовремя слово сильней взрыва ядерного устройства — из-за него сотрясались уклады и уходили в прошлое целые эпохи. Слово не сразу про­изводит такой эффект — но перевороты, которые оно готовит в жизни людей, сильнее природных катаклиз­мов.

Поэтому, — настаивал Абрамов, — «в век неслыхан­ной, небывалой спекуляции словом . нам, писателям, дано вернуть слову его изначальную мощь и силу».

А для этого нужно неустанно, выматывая себя, ра­ботать. Искать это слово, отмывать и отчищать насло­ения штампов, казенщины, налипшей от частого упот­ребления грязи нечистых рук. Старое слово может заиг­рать, как играют отмытыми красками картины после трудов художников-восстановителей, художников-рестав­раторов.

Абрамов — сдержанный художник, может быть, са­мый сдержанный во всей «деревенской прозе». С ним редко случается, чтобы он дал волю своему умилению или печа­ли. Это жизнь, и люди в ней бывают «несдержанны», кри­чат и плачут. Он только следует за этой «несдержанностью» жизни — он иногда внимательнее к ней, чем другие; он слышал там, где другие не слышат.

В рассказе «Материнское сердце» звучит один голос — голос матери, старой крестьянки. Она изливает душу чело­веку, которого знает и который может ее понять. Может услышать[12].

То, о чем рассказывает Офимья, могло быть частью пекашинской летописи. «За войну какие муки ни приняли пекашинцы, а лес сравнить не с чем. Лес всем мукам му­ка». «А бабы, детные бабы,— что они вынесли за эти годы! Вот уж им-то скидки не было никакой .» Анфиса Петровна даже «не заикалась», что у тех женок, что попали уполно­моченному на карандаш,— малые ребята: «Дети не в рас­чет и раньше были». В Пекашине той крутой поры никто не удивлялся, что о людях говорят: гнать в лес, «выгнать к реке», на сплав. Офимья тоже не удивлялась, когда бри­гадир Павел Егорович, Пахарожа («нехороший человечишко был!»), матюками гнал ее в лес. Этот человек не был извергом, но привык, что все вокруг впряглись и тащат, а он приставлен погонять. Это он оторвал Офимью от боль­ного сына, сломил ее волю, и уехала она на долгую неде­лю, зная, что плох ее Степанушко, что кровь была на снегу в отхожем месте, что прилетала птичка и билась в стекло, предупреждала . А вернулась, сухари на стол высыпала — ешь, сынок, сколько хочешь, а у того и сил-то уже нет су­харь разгрызть .