В конце концов, все обострившиеся пороки современности – пьянство, наркомания, преступность, эгоцентризм, цинизм, равнодушие – порождены угнетением личности, низкой культурой, попранием правовых и нравственных норм, беззаконием.

Хотя Абрамов писал в основном о людях русской деревни, но за их судьбой стояла жизнь и проблемы всей страны, проблемы общенародные, общегосударственные, общечеловеческие. Недаром рассказ о заброшенной деревне назван "Дела российские .". Да, все, что происходит в деревне, в районе, в поселке, на сенокосе или на лугу, где "плачут лошади", в крестьянской избе, – это все "дела российские", дела общие.

Федор Абрамов неустанно выверял каждую мелочь, каждую частность высшей мерой – мерой всенародного страдания или блага, мерой ухудшения или улучшения народной жизни. И потому, о чем бы он ни писал – он всегда говорил с читателем о самом главном: что мешает или помогает нам жить достойно, по-человечески.

Абрамов продолжал ту линию русской литературы, которая шла от Чехова и Бунина: бесстрашно взглянуть на самих себя, не идеализировать народ, разобраться в сложности и крайностях русского характера. Писатель хорошо понимал, что в конечном счете судьбы страны и человечества зависят не только от политиков, но и от поведения, умонастроения, устремлений, идеалов, культуры и нравственности миллионов. Его всегда тревожило не только всевластие чиновников, которые "все пожирают и ни за что не отвечают", но и неразвитость гражданского мышления в стране, полуграмотность, полуобразованность большинства. Он видел, что в запущенном состоянии находятся не только экономика, быт, система управления, но и сознание, нравственность, культура, состояние умов и сердец. Он собирался написать статью, рассказать, как десятилетиями вытравляли в народе самостоятельность мышления: "Не смей думать, живи по приказу. Никакой инициативы. Выключи мозги"[8].

Превыше всего ценил Абрамов в людях умение вдохновенно работать везде – в литературе, в науке, в поле, на стройке. Он был убежден: пора воздать должное теории "малых дел", пора "подумать о значении так называемых малых дел, которые, складываясь, составят большое". Он не уставал доказывать, как необходим каждодневный совестливый труд каждого гражданина, "без чего неосуществимы никакие грандиозные планы и программы". "Любое дело начинается с человека и кончается им", – веровал он.

«Трава-мурава» стоит между публицистикой Абрамова и прозой Абрамова. Она без помех со­единяет и ту и другую. Сам Абрамов входит в книгу, не отделяя себя от героев, не маскируясь под рассказ­чика, под постороннего. Да и какая тут повторяемость, когда место действия — Пинега, а герои — его земляки?

Так, впрочем, было и в рассказах — разве не сам Абрамов герой и «Бабилея», и «Последнего старика деревни», и «Могилы на крутояре», рассказов «Однажды осенью», «Из колена Аввакумова», «О чем плачут лошади», «Последняя охота», «Олешина изба», «Дела российские», «Сказание о великом комму­наре», «Сосновые дети»? С какой точки ни взгляни на эти вещи, всюду увидишь автора: то беседующего с конями на лугу, то расспрашивающего старую Соломею и дивящегося ее стойкости, то приезжающего на сосновую деляну к своим героям, где растят они моло­дые сосенки — надежда Абрамова, что молодой сосняк залечит раны вырубленного леса — то исповедующего Полю Открой Глаза, то самого перед собой исповедую­щегося.

Нет, не дано было Абрамову олимпийское возвы­шение над ,героями — от своей души отрывал он их, от своих воспоминаний. Писал ли он о Милентьевне, о ста­ром доме с конями — он тут же относился мыслями к своей матери, к ее рукам с березовым трепалом, которым обрабатывают лен, или к ее глазам, которые «светились . и сияли, когда она, до упаду наработав­шись . поздно вечером возвращалась домой», — справ­лял ли с бабами «бабилей» за рекой, его сердце тер­залось оттого, что он, писатель, ничем не может помочь закабаленной «силиратами» Катерине.

«Господин гневу своему — господин всему» — гово­рит пословица. Абрамов не всегда в жизни был госпо­дин гневу своему, но гнев этот был праведен, чист. Он исходил из чистого источника. И жаждал только чистоты. В «Траве-мураве» Абрамов хотел показать русский характер со всех сторон — со стороны его «живописно­сти» и со стороны «неотделанности», со стороны «долго­терпения» и со стороны «своеволия»[9]. Рассуждая о рус­ском характере, он писал: «Нам в России всегда не хватало деловитости . Нам всегда тесно в рамках того, что есть, мы всегда уносимся мечтами в небеса . Я убежден, что русский характер — самый многогран­ный и самый разнообразный, и самый, так сказать, не­выделанный . Русский характер очень красив, живо­писен, дает благодатный материал для литературы. Однако он не очень, как бы это сказать, удобен для практической, общественной жизни . В русском харак­тере . нередко уживаются самые полярные тенденции — скажем, стремление к государственности и тяга к своеволию . Иногда нравственный максимализм, ко­торый так вознес русскую литературу XIX века . наше стремление во что бы то ни стало разрешить, и разре­шить немедленно, сию минуту, все «проклятые» и веч­ные вопросы . оборачиваются забвением земных мело­чей, конкретных дел своего бытия.

.И еще одну важную черту я отметил бы в рус­ском характере — черту, которая много объясняет в на­шей истории и которая, в свою очередь, объясняется нашей историей, — это готовность к долготерпению и самоограничению, к самопожертвованию. Черту, ге­ниально подмеченную еще Пушкиным, хотя нужно пря­мо сказать: в этой особенности имеются как свои свет­лые, так и опасные, даже пагубные стороны»[10].

Слова эти говорят, как трезво смотрел Абрамов на народ. Как он не обольщался его «всемирной отзывчи­востью», которая мешает ему иногда позаботиться о собственном доме.

В «Траве-мураве» есть и характеры, твердые как камень — как Татьяна Васильевна, например, которая, не простив измены мужу, на похоронах ни единой сле­зинки не обронила при его гробе. А есть и безответная Машуня, которая осталась в девках, но не в ропоте на судьбу, хотя судьба ее — в довершение всего — глаз лишила. Про таких, как она, говорят, что ее ждет один «жених Гроб», а она не соглашается: «Не знаю, не знаю, что со мною будет, какая жысь . Может, и мне что заготовлено у бога».

Есть слабые, есть сильные, есть упрямые, есть ус­тупающие, прощающие, готовые защитить тех, кто их обидел. Есть гуляки, фантазеры, скоморохи, есть кулаки, которые корку хлеба без попрека родному дяде не по­дадут, есть отчаянные, которые — если нет жизни — уходят с этого света по собственной воле.

В «Траве-мураве» много таких смертей. Люди уми­рают не дома, а в поле, а если дома, то думая о поле, о работе. Один просит отвезти его на пожню, чтоб в последний раз увидеть сенокос, другой еле тащит на горбу короб с сеном, и когда его спрашивают, почто тащишь, ведь ты стар, пора и на покой, отвечает: «Робить хочу». А третий сам снимает с книжки остав­шиеся деньги на похороны и, встретив соседа на улице, говорит ему: я завтра умру. И ложится, и отходит в мир иной.